Затонувшая земля поднимается вновь

Потом ее притянули к себе большие темные порослевые леса, высаженные для добычи древесного угля: Боле, Суини и Листнау; Заводской, Работного Дома и Самоубийц. В этих старых лесах, накрывших бардак от восемнадцатого века, было теплее, чем на обнаженном откосе; лабиринтовая топография тропинок и пригорков, рассыпающиеся известняковые печи и терриконы глинистого железняка молча и мрачно тянулись до края Ущелья, на склоне которого каждую зиму выкорчевывался из грязи очередной вяз и устало кренился в объятья ближайшего соседа. Путь Виктории – если его можно так назвать – по пересеченной местности, от ручья к ручью, состоял сперва из короткого преодоления крутого холма, после чего неизбежно шло усталое осторожное соскальзывание с другой стороны. Ее руки месили воздух. Она заблудилась. Ей казалось, она не совсем владеет собой. Мимо, откуда ни возьмись, пронеслись восемь оленей – по узкому перешейку между двух заросших каменных карьеров. Она могла только наблюдать, как они мерцают между деревьями куда-то по своим делам, бледные в лунном свете. Зачарованная, но все же испуганная – жительница Лондона в луже слякоти, – она брела почти всю ночь, пока зловещий полусвет в предрассветный час не вывел ее снова на опушку; там она огляделась.

У лугов за лесом был побледневший и высушенный на ветру вид начала марта, словно между деревьями Виктория сбросила несколько месяцев жизни; воздух разносил запах, который она могла узнать, но не назвать, а сам двигался по небу, словно холодная серая жидкость. В тридцати метрах с поля на поле пробрасывались электрические провода. У ближайшей вышки ЛЭП заговорщицки бликовала вода – знакомый пруд официантки с сопутствующими поваленной ивой и затонувшими цветами. Виктория, с облегчением от того, что так точно определила свое местоположение после целой ночи неразберихи, выбежала из леса так, словно повстречала человека, а не географический ориентир; затем развернулась и бросилась обратно, когда увидела, что по длинной лощине от города кто-то приближается. Эта фигура медленно прояснялась и стала сперва женщиной, а потом – самой официанткой, с тенью длинной, с походкой совершенно сексуальной, расслабленной и все же оптимистичной.

– Перл, – сказала Виктория, но так, чтобы ее не услышали.

Ей было стыдно. Она была в ужасном виде. Если сейчас выйти на свет, трудно будет не признаться, что она всю ночь плутала в лесу, по лодыжки в грязи, сорокалетняя, в походных ботинках матери. С Перл она всегда робела; но сейчас в мокрой траве у куста терновника она присела из-за какой-то более глубокой сдержанности – врожденной, не зависящей от обстоятельств. Официантка тем временем подошла к пруду и с расслабленной улыбкой – обращенной, возможно, к воде, – разделась. Аккуратно сложила одежду. С тех пор, как Виктория видела ее в последний раз, она похудела. Кожа побледнела, у живота был идеальный позднесредневековый изгиб. Перл что-то прошептала вышке, по-хозяйски провела пальцами по мшистым ветвям старой ивы. Затем ступила в воду, снова улыбнулась всему вокруг и уверенно побрела на середину, с каждым шагом мало-помалу исчезая, словно спускаясь по короткой невидимой лестнице.

Без шума и пыли. Спустя тридцать секунд о том, что она вообще здесь была, говорили лишь разбегающиеся круги.

Виктория вперилась в пруд.

– Перл! – воскликнула она и на заплетающихся ногах бросилась за ней.

Пруд был до ломоты холодным, но нигде и не глубже полуметра. Вода не поднималась выше коленей. Она наклонилась и поболтала у дна руками.

– Перл!

Официантки – метр семьдесят без туфель – там не было. Там вообще ничего не было. Ничего, куда можно пропасть. Виктория в панике побрела обратно; упала. С дрожью вытянула себя на траву, изумленно уставилась обратно на взбаламученную гладь с колыхающимися под ней желтыми цветочками. «На что я смотрю?» – думала она. Потом: если здесь кто-то утонет, то кто узнает? В смысле, кто ее найдет, под водой среди цветов? Холодную, белую, сохраненную навеки. Рябь все еще нежно билась о края пруда: вода на середине ненадолго показалась гостеприимной, словно потревоженный ил выпустил накопленное за год-другой тепло.

– Перл! Перл! – позвала она.

А из леса поблизости ответил мягкий коварный голос:

– Подь, Вита! Подь сюда! Подь сюда, Вита!

Солнце уже вышло целиком, вытягивая все до предела, не объясняя ничего. Там, где лучи касались верхушки мачты, как будто звенели стеклянные изоляторы. Виктория разворошила мыском стопку одежды у воды. Вернулась домой и отперла дверь. Аккуратно поднялась наверх и стояла под горячим душем, глядя прямо перед собой на квадратный кафель. Съела два цельнозерновых тоста. Потом собрала сумку, положила на заднее сиденье «Фиата» и поехала в Лондон на умеренной, но неудержимой скорости.

Ей требовалось знакомое лицо, а раз единственным, чье лицо она могла бы назвать знакомым, был Шоу, она остановилась позвонить ему с пустой парковки. Но услышала только плохую связь. Тем не менее она сидела там, набирая вновь и вновь, пока «Фиат» трясло в воздушном потоке грохочущего мимо высокобортного трафика. Тем утром как будто все разом ушли в логистику: доставляли будущее сегодня. У Виктории было только слабое представление, где ее будущее, хотя, очевидно, не на обочине какого-то двухрядного шоссе в готических краях едва знакомого графства. Дорожные знаки предлагали ей Ситчемптон, Омберсли и Норчард-Поул. Она видела кучевые облака; ястреба, холм, а у его подножия – железную дорогу.

Потом, кажется, была долгая поездка. Шоу оставался неуловимым – воспоминание, в котором нельзя быть уверенной до конца. В семь вечера, припарковавшись в неположенном месте на Шефердс-Буш-роуд, на северном въезде в Брук-Грин, она попробовала дозвониться на домашний. Было затишье между часом пик и вечерней суетой. В широком небе над Темзой, видела она, задержалась примесь жидкого золотого и серебряного света: того гляди вымокнешь в них до нитки, окажись ты в тех местах. Там между речными пабами ходят выпивохи с оголенными руками в выхлопных парах, которые плывут с А40 и приправляют еду и вино. На миг привороженные шириной реки, люди мешкают, чтобы бросить взгляд в восторге (но, может, и с недоумением при виде зыбкости, мимолетной редкости такого зрелища) над поблескивающим приливом, на школы и теннисные корты на другой стороне.

– Алло? – громко сказал Шоу. – Алло?

Прочистил горло. Казалось, его удивляет, что ему кто-то звонит. Казалось, он ни с кем не говорил целый день, а то и дольше.

– О, привет, – сказала Виктория. – Думаю, ты меня помнишь.