Затонувшая земля поднимается вновь

11

Перемены

Из детства Шоу мог восстановить только рассеянные, но очень конкретные образы. Замерзшая лужа. Мешок с песком. Штабель оконных рам у недостроенного коттеджа где-то рядом с морем. В четыре года ему были интересны подобные предметы из-за какого-нибудь их сущностного свойства – например, прозрачности или желто-коричневого цвета; или если их передвигали с тех пор, как он видел их в последний раз. Он смотрел не столько для себя, сколько из себя.

Его сверстники в яслях, напротив, были готовы к действию. Уже рвались что-то делать. Их целью была воля. Но если, к примеру, им конец каждого дня давал шанс самостоятельно застегнуть пальто, Шоу просил мать застегнуть за него, чтобы не вырываться из гипноза, в который его погружали сияние и цвет чьих-нибудь пуговиц. Позже из-за этого он придет к метаморфической теории личного развития. В десять-одиннадцать лет, глядя, как его сверстники берут судьбу в свои руки, он легко мог представить, как сам станет взрослым: но скорее не как автор перемен в себе, а как организм, что, достигнув переходного уровня, – которого он еще по определению не мог знать, – автоматически переключится в какое-то совершенно новое состояние. Будучи уже тогда ненасытным читателем, Шоу по-прежнему в семи случаях из десяти рассказывал алфавит с ошибками.

«Продолжай в том же духе – и никогда не сживешься ни с собой, ни с миром, – не раз предупреждала его мать. – Вечно будешь заново изобретать колесо». И потом – словно в сторону, кому-то третьему: «И боже мой, как же это будет утомительно что для тебя, что для любого, кто будет с тобой общаться».

В отместку за такие характеристики Шоу быстренько научился пролистывать свой опыт, в подростковом возрасте поддерживал со своими проблемами только косвенные отношения. Тут немало помогала неустойчивость внимания: если месяц-другой ему нравились мотоциклы, то к Рождеству – уже лошади. С девушками он не встречался. Друзей не заводил. Окончив университет, обнаружил, что может избегать большинства событий и встреч, проблематичных и не очень, просто занося их в категорию «схематичных и непостижимых», даже если они происходили. А когда он все-таки осмыслял то, что с ним происходит, то процесс осмысления происходил где-то в другом месте – где-то глубже, если у Шоу вообще была глубина: внимание поверхности – да и всей его личности – всегда словно было приковано к чему-то другому.

Ко времени его первой встречи с медиумом миссис Суонн – где-то через месяц после отъезда Виктории Найман из Лондона, – этот триумф отрешенности затвердел и стал образом жизни. Он же станет единственной основой, от которой Шоу отталкивался для понимания их дальнейших отношений.

Добираться к коттеджу госпожи Суонн в Ист-Шине надо было пешком, от Мортлейк-Хай-стрит, мимо церкви Святой Марии Магдалены, через Норт-Уорпл, по пешеходному мостику над железной дорогой, затем через кладбище, где он впервые встретил Тима. Из-за дождя, хлещущего с чизикского берега, пришлось поднять воротник. Дождь отполировал старинные тонкие надгробия, кружил в северо-восточном углу кладбища, где у стены бывшей инфекционной Барнсской больницы сгрудилось несколько деревьев. Его джинсы промокли. Ветер опустошил мусорный бак, размазав по раскисшей земле неровный слой оберток от сэндвичей и фруктовых корок; коттеджи с крохотными палисадниками, засаженными тощей лавандой и засыпанными мокрыми лепестками роз, словно стояли необитаемыми.

Миссис Суонн, которая открыла дверь, пока он еще стучал, оказалась совершенно не той, кого можно было ожидать из-за имени, – моложе Шоу, красивая какой-то изнуренной красотой, с большими, хоть и невыразительными глазами. На секунду-другую ему померещилось, будто ее испугало что-то у него за плечом. Он рассудил, что она стала настороженной после тридцати лет сюрпризов. В то же время они – внезапные, односекундные, но накапливающиеся, предсказуемые по форме, но никогда – по содержанию, – наделили ее прочностью, такой уравновешенностью, которой недоставало людям вроде него. Ее лицо о ком-то напоминало, но он не мог вспомнить о ком. Не получалось опознать и ее акцент. Она была выше его. Носила хлопковое платье с цветочным узором и «конверсы», только что из коробки. Этого стиля, популярного лет пять назад среди молодых замужних женщин Западного Лондона, она придерживалась все время их знакомства, даже когда лето кончилось.

Пусть войдет, сказала она. И он может звать ее Энни. Но прежде чем они начнут, она хочет кое о чем предупредить:

– Я этим занимаюсь только потому, что мне надо кормить семью.

Шоу ожидал продолжения, но спустя миг она пожимала плечами, словно он упустил какую-то возможность социальной интеракции, причем бесповоротно, и усадила его на дешевом кожаном диване в гостиной.

– Энни, – сказал он. – Интересное имя, потому что…

– Смотри перед собой, в стену, – руководила она.

Села рядом и взяла обе его руки. Ее ладони были теплыми.

– Нет, – сказала она, – смотри не на меня. Смотри в стену.

Шоу посмотрел на стену. Бледный прямоугольник обоев над каминной полкой был бледнее, будто там когда-то висела большая картина или плакат. Потом миссис Суонн отклонилась от него, неожиданно у нее перехватило дыхание, и она завалилась под странным углом, все еще сидя, все еще не выпуская его рук. Следующие пять минут она шептала и тряслась. Шоу, забывший включить телефон для записи, обнаружил, что не может высвободиться. Хватка была нешуточной. После каждого предложения она словно недолго боролась с чем-то внутри себя. Ее платье задралось. Не зная свою роль в этой пантомиме, Шоу сидел в мокрой одежде и таращился в стену. Ничего не произошло, хотя раз или два он настолько сосредоточился, что померещилось, будто комната вокруг поднимается и вращается. Внезапно все заполнил речной аромат, пригнанный порывами ветра и дождя от Мортлейк через железнодорожную ветку, потом развеялся. Через десять минут миссис Суонн захрапела; ее хватка ослабла. Немного погодя она очнулась и улыбнулась.

– Надеюсь, ты получил, что хотел, – сказала она. – Иногда люди получают, что хотят, иногда – нет.

– Я что, должен был что-то увидеть на стене?

Она рассмеялась.