– Иногда, – сказал он, – у меня такое ощущение, будто я никогда не знал, кто я такой.
Проснувшись следующим утром, он чувствовал себя поспокойнее. В чем-то ему полегчало. Это ощущение длилось до середины утра, после чего возвращалось на краткие интервалы.
Вместо того чтобы работать, он продолжал знакомство с рабочим местом.
Под окном, выходящим на берег, нашлись кожаный башмак и чайная ложечка, измазанная, видимо, засохшим йогуртом. В конце ящиков стола он раскопал бечевку для посылок, склеившийся от возраста скотч дымчатого бромового цвета викторианского медицинского флакона; половинку нестираемого карандаша. Из-за картотеки вытащил несколько страниц «Брент Эдвертайзер» от июня 1984-го, аккуратно сложенных на статье о человеке, который за шесть лет до публикации подстроил свою смерть – в один миг свел себя до аккуратно составленной записки и стопки одежды на бечевнике, в миле к северу от лодочных верфей на стечении рек. За прошедший период, напоминал «Эдвертайзер» своим читателям, этого человека время от времени видели у реки – часто голого и испуганного, – беззвучно шевелящего губами, словно из-за стекла: такие показания очевидцев было легко не принимать всерьез. Теперь же он появился снова, разбитый горем, но не в силах объясниться. Все это время он проживал с женой, учительницей химии, в Эктоне. «Гарри пытался сбежать из собственной жизни, – объяснила она. – Так не бывает. Я ему говорила, что ничего не получится. Думаю, мы оба хотели чего-то нового». Сопутствующая фотография, подозревал Шоу, с тех времен, когда ее сняли, поблекла и стала одноцветной.
Он сунул «Эдвертайзер» обратно за картотеку; прочие предметы аккуратно вернул по своим местам (хотя башмак и ложку из-за отвращения выкинул в реку). У него не возникло такого ощущения, что все эти вещи принадлежали кому-то конкретно – или к какому-нибудь образу жизни. Они не придавали контекст настоящему лихтера и не объясняли его отдельно стоящего прошлого.
Позже, пока Шоу мочился с конца заброшенной баржи, из целого ряда выше по реке, невидимый посреди высокого бурьяна и кустов бессильного вида, которые разрослись на каждом квадратном футе гниющей палубы, ему показалось, что он услышал что-то за спиной. Два-три нерешительных движения дальше по палубе, после чего последовали трепет или шорох у самого края его поля зрения; потом – тихий всплеск, словно кто-то скрытно соскользнул в реку. Шоу ждал ряби, но так и не дождался. Наклонился и огляделся вдоль борта. Ничего. Занервничав, застегнул ширинку и пробился через растительность обратно на сушу. Там среди новых побегов и зачахшей листвы все казалось высохшим и в то же время прогнившим до основания. Из поблекших банок из-под лагера и рваных целлофановых пакетов всплыла мелкая мошкара кремового цвета. Старую палубу уже сменила волокнистая мульча, но все еще чувствовалось, как под ногой прогибаются ветшающие доски.
Выбравшись на берег, он оглянулся. В этих теплых, дремучих, безвоздушных, озадачивающих зарослях может обитать что угодно, подумал он. Но поверхность реки оставалась гладкой и отполированной до самого моста Кью, где пирсы дробили ее на барашки и завихрения, уносившиеся потом в сторону Барнса. Было то лондонское утро, когда пасмурное небо равномерно распределяет освещение по всему небу. Солнце так и не проглянет, зато весь день чувствуешь, как оно обволакивает, пока от него не устают глаза, и тогда находишь прибежище в каком-нибудь баре. Непогода прошлой недели превратилась в духоту и сырость, но все еще каким-то образом неотъемлемо сохранялась в тусклом латунном свечении, что легло на город. Все снова покрылось пылью, но небо могло разверзнуться в любой момент. Это самое худшее время июля – предвкушение августа, когда по всей реке от Сент-Маргаретс до Патни вяло свисают из муниципальных корзин красные пеларгонии, а ты все ждешь, когда же, наконец, раздождится, а то с тем же успехом мог бы переехать в Испанию.
На этот обед Шоу для разнообразия прошелся вниз по течению до Стрэнд-он-зе-Грина и съел гамбургер, сидя перед пабом «Сити Бардж», пока между ним и рекой дрессировали миниатюрных собачек женщины средних лет в штанах для йоги «Ликвидо» и «Спиричуэл Гангстер». Шоу казалось, что он сыт по горло этой стороной жизни. Начался отлив. Вода обмякла и забурлила. Остров Оливер на середине русла напоминал викторианский дредноут, брошенный в дрожащем свете, чьи тяжелые железные плиты каким-то чудом окаменели. А вот мне даже не придется подстраивать свою смерть, поймал Шоу себя на мысли. Я и так практически исчез. Какая-то его частичка этому только радовалась. Другая частичка – побольше, но так тонко размазанная по характеру, что ее почти и не заметишь, – круглые сутки беззвучно паниковала.
Вечерами среды он встречался в офисе с Тимом. Там они просматривали запись последней встречи Шоу с медиумом. В удачный день это было от пяти до пятидесяти минут спящего лица Энни Суонн; в неудачный – равнозначную по времени съемку ее шкафов, украшений, смятой одежды, стен. Шоу быстро наловчился спасать от нее перед началом транса одну руку, но обе освободить получалось редко; и так же не получалось устроиться поудобнее в искривленной позе, которую он занимал из-за ее падения на диван. В результате после каждого сеанса он выбивался из сил; а видеозапись из-за тряски камеры превращалась в зернистое пятно с плохим освещением.
Если Тим находил в записи что-то стоящее, то тут же вырезал и загружал в блог «Дом Воды», где тексты, как и на многих похожих сайтах, были написаны красным Palatino десятого кегля на черном фоне, с одинарным пробелом, – не столько эстетика, сколько обещание, бренд: некачественный внешний вид как гарантия аутентичности. Стоя над душой Тима, пока тот редактировал посты, Шоу видел огромные неразбавленные шматы текста, потом – свой материал с сеансов, распределенный в виде маленьких непропорциональных кадров между фразами вроде «PDE10A и акватическая теория» и «археологические раскопки в пещерных комплексах Юкатана». И вдруг внезапно, без предупреждения – то, что выглядело текстом совершенно другого жанра: «Вчера я видел, как на ярком солнце в иле на берегу Саус-Пир цапля съела заживо угря. Сегодня было туманно: весь ил почти затопило, но цапля ждала на том же месте. Я боюсь скрытых каналов у стечения рек и ненавижу отлив не меньше, чем ненавижу полузатопленные лихтеры». Это показалось Шоу до странного личным, словно читаешь чей-то дневник, и он сказал не подумав:
– Ты и не говорил, что это твой блог.
– Я был уверен, что говорил, – ответил Тим с улыбкой, не поднимая головы.
Шоу не понимал, насколько это личное дело Тима. Насколько Шоу в это вовлечен? Насколько это входит в его работу? Он не знал, как спросить. Не знал, насколько ему разрешается участвовать. Он остановился на компромиссе – изобразил интерес к карте на стене.
Где-то метр на шестьдесят сантиметров, старая и выцветшая, свернувшаяся по углам, со ржавыми следами на местах, где вынули старомодные булавки. Суша – серая, вода – белая. Если долго смотреть, то как будто видишь новую планету. С океаном в виде Америк, другим океаном – в виде восточной половины России. Между ними, в центре карты, простирался огромный новый континент, даже не имевший названия. Моргнешь – и нет ничего. Как ни старайся, назад не вернется. Оставалась непримечательная карта мира, где кто-то разметил возникавшие естественным образом кластеры повторяющейся последовательности ДНК, которую иногда находят в человеческом гене Kv12.2, – как позже прочитал Шоу, этот код зародился «больше 500 миллионов лет назад в геноме морских существ» и играет «решающую роль для человеческой пространственной памяти». Зачем это отмечать – непонятно: до странного специфический взгляд на вещи, по нему в мире не сориентируешься.
Заметив, что Шоу глядит на карту, Тим улыбнулся себе под нос, будто другого и не ожидал.
– Тебе тоже интересно, – сказал он. – Всем интересно. Переночуй здесь как-нибудь. Выпей. Просмотри документацию.
– Может быть, – согласился Шоу с интонацией, которая, как он надеялся, передаст неподдельный скепсис.
Про себя он задавался вопросом, сколько еще получится уворачиваться от приглашения. В пабах или в химчистке – а казалось, больше Тим никуда не ходит, – Тим вечно с кем-то искренне беседовал. Вечно пытался кого-то в чем-то убедить. По ночам с бечевника иногда было видно, что на барже горит окошко, изнутри слышно голоса на повышенных тонах. В этом смысле Тим напоминал персонажа с картины Хоппера или что-нибудь, выставленное в аквариуме либо пустой и ярко освещенной холодильной витрине. Считывался его язык тела. Слышался его разговор. Часто – оправдывающийся, будто он договаривается с клиентом; часто – односторонний, будто он говорит по телефону. Но иногда был и клиент – требовал, наверное, не столько возмещение, сколько что-нибудь более удовлетворительное, чем «Путешествия наших генов». А что Тим мог предложить, кроме расплывчатых идей? Чувствовалось, что он манипулятор, но плохой. Иногда казалось, что в этих разговорах он умоляет.
Шоу слишком долго со всем тянет, сказала мать во время его следующего визита. Ведет себя так, словно собрался жить вечно. «Ты не трогаешься с мертвой точки», – сказала она. А потом, после задумчивой паузы: «Люди этого не прощают».
Не новая жалоба, но Шоу все равно никогда не понимал, чего мать от него хочет. На какой скорости положено жить? Какова приемлемая плотность жизни? Из чего жизнь вообще состоит? Но Шоу бы не стал спорить, что сама мать никогда и ни с чем не тянула. Во время просмотра фотоальбомов и в голову не придет, что она когда-то замедлялась на траектории, которую для себя выдумала. На траектории в духе «начать за здравие, кончить за упокой»: стоило ее подвести какой-нибудь мелочи, как один эмоциональный проект мигом сменялся другим. Семилетнему Шоу эта подвижность казалась одновременно и ее проклятьем, и ее сокровенной тайной – ее культом. Он это любил, он этого боялся. Когда все шло хорошо, ей прямо-таки не надоедало хвастаться; на другой день жизнь вдруг становилась слишком сложной – и мать пропадала, ни слуху ни духу месяцами, а то и годами, после чего – открытка, слезное, но неловкое воссоединение, неизбежно предвосхищавшее новое расставание. А у Шоу появлялась очередная семья, которую он мог никогда и не увидеть вживую.
ebooksa