— Ты случайно не про тетушку Гекату? Хотя я не помню, чтобы у нее был сын.
— Нет, с Гекатой Бастинда давно разругалась в пух и прах. Я имею в виду Саломею. Они вместе учились. Помню, как обе вертелись около моего котла и подбрасывали туда сушеных мышей. Какие были времена. Две малявки, а уже такие задатки.
— Конечно же, я знаю госпожу Саломею. И я помню ее пухлого, капризного сынка. Избалованный гаденыш при нашей последней встрече бросил мне в капюшон комок грязи. И я помню, что он постоянно хныкал и жаловался, так что вряд ли его можно назвать Молчаливым. Тем более, его звали не Бранвейн, а Данфунг.
Генгема покачала головой:
— Сейчас он подрос. И сменил имя для благозвучия. Взял псевдоним.
— Но он же был дурак дураком. Засовывал в ноздри карандаши и кричал, что это волшебные палочки. — Я закатила глаза.
— Знаешь ли, все дети ведут себя глупо. Вот ты, Матильда, целовала пойманных лягушек в надежде, что одна из них окажется заколдованным колдуном. Или еще был случай…
Я испугалась, что бабушка унесется в воспоминания о моем детстве и поспешно спросила:
— Так что с Молчаливым? Бранвейном, который, оказывается, простой Данфунг?
Если меня спросить, то имя "Бранвейн" ничем не лучше "Данфунга". Помимо воли в памяти всплыло мальчишеское лицо, перемазанное грязью. И еще у Данфунга торчали уши. И в солнечный день они почти светились. И надо сказать, что лицо голема не имело ни одной общей черты с тем, с кем мы в детстве бросались песком.
— О, — В темноте у Генгемы вспыхнули глаза. — У него с твоей матерью возникла порочная связь.
Эта новость ничуть меня не шокировала, о чем я немедленно сообщила:
— Не вижу ничего плохого в том, что маг моложе ведьмы и они…
— Нет, — перебила меня бабушка, — если бы они были любовниками, все было бы гораздо проще. Он убедил Бастинду открыть ему секреты колдовства. Матильда, твоя мать не доверяла их даже тебе.
— Хм… а вот это немного обидно.
— Как только он получил что хотел, этот гаденыш, лишенный принципов, открыл свое истинное лицо. Наговорил всякого. Вышло некрасиво. Так что война с Молчаливым дело глубоко личное, болезненное, и поскольку задета гордость семьи, то я тоже участвую.
— И ты предлагаешь мне присоединиться?
— Естественно.
— Мне стоит игнорировать тот факт, что вы подчистили мне память?
На лице Генгемы не было никакого раскаяния. И она даже не посчитала нужным притвориться.