Смертным не следовало дополнять его. Это ясно давали понять иудейские священные книги. Даже помазание елеем, совершённое над Давидом и Соломоном в знак их избрания на царство, не давало им права, которое Хаммурапи и его наследники в Вавилоне воспринимали как нечто само собой разумеющееся: права царя издавать законы. Израильская монархия была лишь бледной тенью месопотамской. Она могла утвердиться лишь за счёт полного отречения от Завета – именно так, согласно иудейским писаниям, и произошло. Цари стали высокомерными. Они возжигали благовония перед идолами иных богов и издавали собственные законы. Затем, за несколько десятилетий до падения Иерусалима под натиском вавилонян, царь Иосия, как сообщается, обнаружил в Храме нечто поразительное: давно утерянную «книгу закона» [161]. Созвав священников «и весь народ, от малого до большого» [162], он прочёл им её установления. Таинственная книга оказалась записью самого Завета. Иосия, призвав свой народ почитать Господа надлежащим образом, сделал это не от своего имени. Так же, как его простые подданные, он подчинялся установлениям Закона Божьего. Законодательная власть принадлежала божеству. Неоднократно в иудейском писании высказываются сомнения в том, что Израилю, народу Бога, вообще нужны цари: «Господь да владеет вами» [163].
Так и случилось. Иерусалимская монархия была уничтожена в 587 г. до н. э. победоносным царём Вавилона; но Тора сохранилась. Великие державы создавались и рушились, завоеватели приходили и уходили; но среди всех этих взлётов и падений, происходивших из века в век, иудеи твёрдо придерживались Завета. Без него они наверняка, подобно многим другим народам, растворились бы в плавильных котлах неутомимых империй: Вавилонской, Персидской, Македонской, Римской. И всё же многие иудеи не могли избавиться от навязчивого страха: что, если они всё же забудут точные условия Завета? В качестве обоснования такого беспокойства моралисты ссылались на пример народа, который обитал на землях, до ассирийского нашествия входивших в Израильское царство, и претендовал, как и иудеи, на наследие Пятикнижия. Однако сходство двух народов лишь подчёркивало различия между ними. Самаритяне отрицали святость Иерусалима; не признавали священных книг, написанных после времён Моисея; настаивали, что лишь им удалось сберечь Закон Божий в его первозданном виде. Неудивительно, что иудеям они должны были казаться народом нечистым и развращённым, живым предостережением. Отступив от Закона Божьего, «народ мудрый и разумный» [164] терял и мудрость, и разум. Завет, и только Завет, позволял иудеям осмыслять происходящее в мире. О том, что отступники будут наказаны столь же стремительно, как в прежние времена, красноречиво свидетельствовал захват Иерусалима легионами; о том, что Бог соблюдал свою часть Завета, свидетельствовал незавидный конец Помпея.
Рассуждая о следствиях из Завета, иудейские книжники верили, что способны объяснить отнюдь не только события прошлого. Завет говорил и о будущем. Книги пророков были наполнены яркими образами грядущего: опустошения земли, плачущего сока грозда и боли виноградной лозы [165], барса, лежащего вместе с козлёнком, и ребёнка, за которым идут «теленок, и молодой лев, и вол» [166]. Суждено было возникнуть вселенскому царству праведников, и столицей его должен был стать Иерусалим, а правителем его – царь из рода Давида. «Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьёт нечестивого» [167]. Царю этому суждено было править как Помазаннику Божьему: Его Мессии, или, по-гречески, Христу. В Книге пророка Исайи так был назван персидский царь Кир; но теперь, после осквернения Храма Помпеем, титул этот приобрёл куда более важное значение. Воздух был наполнен ожиданием Мессии из рода Давида, того, кто утвердит Завет с новой силой, отделив зёрна от плевел и вернув в Иерусалим потерянные колена Израиля. Страна должна была быть очищена от иноземных обычаев. Мессия должен был сокрушить гордыню нечестивых властителей, словно глиняный сосуд. «И возьмёт он народы язычников служить ему под игом его, и прославит он Господа в очах всей земли, и очистит он Иерусалим, освятив его, как был он в начале» [168].
И вскоре после убийства Помпея показалось, пусть ненадолго, что конец времён и впрямь приближается. Противоборство римских военачальников по-прежнему сотрясало всё Средиземноморье. Легион сталкивался с легионом, флотилия – с флотилией. Не только иудеи обращали взоры к небесам, мечтая о наступлении лучших времён.
В этих строках, написанных римским поэтом Вергилием, ярко отразились надежды, которых у жителей Италии было не меньше, чем у жителей Иудеи. И спустя несколько лет эти надежды оправдались, но над миром воцарился не иудейский мессия, а человек, претендовавший на божественное происхождение.
Август был приёмным сыном Юлия Цезаря, военачальника, который победил Помпея и совершил деяния столь выдающиеся, что после смерти был официальным постановлением причислен к небожителям. Более того, находились те, кто добавлял, что сам Август был якобы зачат Аполлоном, спустившимся на землю в виде змеи. Конечно, нетрудно было поверить, что он и впрямь вдвойне Divi Filius – «сын божественного». Державу римского народа, находившуюся, казалось, на грани распада, Август водрузил на новый грандиозный фундамент. Для такого человека, как Август, мир был не просто пассивной добродетелью: установленный им порядок охранялся мечом. Монополия на насилие на территории многочисленных провинций империи принадлежала римским наместникам, которым поручено было поддерживать порядок. В их власти было приговорить любого, выступившего против Рима, к суровому наказанию: сжечь заживо, бросить диким зверям или распять на кресте. В 6 г., когда Иудея перешла под прямое управление Рима, префекту, которому Август поручил управлять провинцией, «дано было императором даже право жизни и смерти над гражданами» [170]. Иудеям было прямо указано на их место. Но римская оккупация не только не положила конец ощущению, что грядут великие перемены во всём мире и близок конец времён, но даже усилила его. Иудеи реагировали по-разному. Одни скрывались от мира в пустынях к востоку от Иерусалима, другие вцепились в Храм и искали надежду на спасение в священных богослужебных ритуалах. Третьи, книжники, принадлежавшие к школе фарисеев, мечтали, что весь Израиль начнёт неукоснительно соблюдать заповеди, данные Богом Моисею, и каждый иудей, таким образом, станет священником. Ибо Бог «не оставил возможности оправдаться неведением» [171].
Во времена империи, объявившей себя всемирной, самобытность вполне могла сойти за неповиновение. Чем сильнее сближались разные народы под властью Рима, тем сильнее евреи, державшиеся за Завет, воспринимались как чужаки. Образованным римлянам, изучавшим всевозможные обычаи разных людей с тщательностью, достойной властителей мира, образ жизни иудеев казался крайним извращением. «Иудеи считают богопротивным всё, что мы признаём священным, и, наоборот, всё, что у нас запрещено как преступное и безнравственное, у них разрешается» [172]. Но это своеобразие, вызывавшее, разумеется, подозрение, могло вызвать и восхищение. Среди образованных греков евреи давно прослыли народом философов. На шумных улицах Александрии, прямо за стенами огромной библиотеки, их было особенно много, и древняя история об их бегстве из Египта вызывала у греков, озаглавивших её Exodos («Исход»), неподдельный интерес. Одни философы утверждали, будто Моисей был жрецом-вероотступником, а его последователи – сборищем прокажённых; другие признавали его провидцем, познавшим тайны мироздания. Его хвалили и за то, что он запретил изображать богов в виде людей, и за то, что он провозгласил существование лишь одного единого Бога. Мыслителям эпохи Августа учение Моисея казалось подходящим для мира, который стремительно становился единым целым. «Ведь, по его мнению, Бог есть одно, единое существо, которое объемлет всех нас, землю и море – то, что мы называем небом или Вселенной, или природой всего сущего» [173].
В такой трактовке учения Моисея было больше от идей стоиков, чем от Торы, но неизменной оставалась судьбоносная истина: иудейские представления о божественном в самом деле хорошо подходили миру, в котором расстояния сокращались, а границы становились как никогда прозрачными. Бог Израиля был «великий Царь над всею землёю» [174]. Он заключил Завет лишь с иудеями, но любовь Его могла распространяться и на «сыновей иноплеменников, присоединившихся к Господу» [175]. Таких в великом плавильном котле римского Средиземноморья становилось всё больше и больше. Правда, подавляющая часть предпочитала не посещать синагог, а остальные находились в них в статусе «богобоязненных» (по-гречески – theosebeis), а не полноценных членов иудейской общины. Особенно мужчины не решались сделать последний шаг. Восхищение Моисеем не обязательно выражалось в готовности пойти под нож. Многие аспекты иудейского образа жизни, которые со стороны казались особенно нелепыми – обрезание, запрет на употребление свинины, – эти почитатели Моисеева учения отрицали как позднейшие наслоения «людей суеверных, а затем – самовластных» [176]. Сами иудеи, естественно, с ними не соглашались; но широкий интерес к их пророкам и Писаниям намекал на то, как стремительно могла бы распространиться их религия среди иноплеменников, если бы только предписания Торы не были столь трудновыполнимыми.
Но даже несмотря на эти трудности, некоторые иноплеменники переходили в иудаизм. В эпоху, когда по-гречески говорило больше иудеев, чем по-еврейски, грек – как, впрочем, и представитель любого другого народа – вполне мог сделаться иудеем. Больше всего таких иудеев жило, конечно, в Александрии – древнейшем многонациональном городе: но всё больше и больше новообращённых можно было встретить везде, где существовали синагоги. В самом Риме, где с давних пор особым успехом у масс пользовались те чужеземные культы, которые вызывали наибольшее подозрение у элит, власти относились к этой тенденции особенно настороженно. Римским консерваторам не нужно было вчитываться в текст Торы, чтобы осознать, что иудейский Бог и боги их города принципиально несовместимы. «Те, что сами перешли к ним, тоже соблюдают все эти законы, но считаются принятыми в число иудеев лишь после того, как исполнятся презрения к своим богам, отрекутся от родины, откажутся от родителей, детей и братьев» [177]. Иудеи были не одиноки в своём страхе перед последствиями регулярного взаимодействия разных культур.
Противоречие, всегда присутствовавшее в иудейском Писании, постепенно обострялось. Следовало ли воспринимать Бога этих Писаний прежде всего как Бога Завета или как Создателя всего человечества? Этот вопрос назревал давно; но когда над значительной частью мира установилось господство одной великой державы – римской, – он стал как никогда актуален. Евреи и язычники – то есть представители всех остальных народов римского мира – испытывали друг к другу и взаимное недоверие, и столь же взаимный интерес. Пустоши к востоку от Иерусалима, привлекавшей тех, кто стремился жить в строгом соответствии с заповедями Торы и испытывал ненависть к нечестивцам, противостояла Александрия, где учёные последователи Моисея, говорившие по-гречески, порой открыто восхищались римским порядком и восхваляли Августа как «наставника в делах благочестия» [178]. Фарисеи мечтали сделать народ Израиля народом священников, а учёные хотели, чтобы народы всего мира стали жить по закону Моисея: «Ибо притягивает и привлекает он варваров, греков, жителей материка, островитян, народы восточные, западные, Европу, Азию, всю населённую землю от края до края» [179].
Возможно, включение иудеев в мировую империю во главе с Августом было вовсе не проявлением Божьего гнева, но предвестием исполнения Его планов, касающихся всего человечества.
III. Миссия
Галатия, 19 г.
Спустя пять лет после смерти Августа высокопоставленные лица общины галатов – по-гречески Koinon Galaton – собрались в торжественной обстановке. Они чтили память Цезаря, восседавшего теперь на небесах со своим божественным отцом, и собирались воздать ему почести как своему господину и спасителю. В Галатии, как и повсюду в империи, на смену бесконечным войнам пришли мир и порядок. Тремя столетиями ранее предки её обитателей – двадцать тысяч переселенцев из далёкой Галлии – пересекли проливы, покинув Европу и заполонив Малую Азию, землю, славившуюся своими богатыми городами, миролюбивыми жителями и талантливыми правителями. Здесь, в центре нынешней Турции, галаты быстро овладели гористой областью, которой суждено было стать их новым домом. Ресурсов в горах не хватало, зато расположены они были очень удачно: отсюда удобно было организовывать набеги на соседние царства. Галаты – высокие, рыжеволосые и любившие сражаться в обнажённом виде – жили за счёт своего умения «внушить страх» [180]. Неслучайно одно из трёх племён, основавших галатское царство, носило название «тектосаги» – буквально «мародёры».
Но потом на горизонте появились легионы. Рим быстро положил конец разбойничьим набегам галатов. Больше века Галатия оставалась зависимым от Рима царством, пока Август наконец не лишил её даже призрачной самостоятельности. Галатия была обращена в провинцию, границы которой были гораздо шире прежних границ царства; в её восточной части были основаны города-колонии, где поселились римские ветераны; через горы и пустынные равнины были проложены дороги. Укротив саму местность, прежде дикую, римские инженеры завершили великий процесс умиротворения региона. Через весь юг Галатии более чем на шестьсот километров протянулась римская дорога – Via Sebaste. Эта зияющая трещина, заполненная камнем и гравием, была одновременно и символом, и инструментом римского владычества. Название дороге дали достойное: Sebastos по-гречески значит то же, что по-латински Augustus. Просто пользоваться ею значило отдавать дань уважения сыну божества, который своими трудами и мудрыми решениями вернул человечеству золотой век.
И даже после смерти он не покинул мир людей. Это убеждение стало для городов Галатии основой общей идентичности, в которой они теперь остро нуждались. Порядок, установленный Августом в регионе, успокаивал, но в то же время обескураживал. Когда-то, в пору независимости, удалые вожди галатов собирались в дубовых рощах, пировали под сенью звёздного неба и приносили украшенных венками пленников в жертву своим богам. Но те времена прошли; теперь галаты жили в мраморных городах вроде тех, которые их предки предпочитали грабить, среди множества римских колоний, в провинции, большинство населения которой говорило по-гречески. Самосознание членов общины галатов не могло уже опираться исключительно на наследие предков. У трёх галатских племён появилась новая общая характеристика. Сам цезарь наградил их званием Sebastenoi («находящиеся под покровительством Августа»). Знатные галаты относились к почитанию божественного покровителя своей общины не как к простой формальности, но как к долгу. Именно поэтому через пять лет после того, как Август вознёсся на небеса, было решено воспроизвести по всей Галатии текст его краткой автобиографии, нанесённый в год его смерти на медные доски у входа в его мавзолей в Риме [181]. Одна из монументальных надписей была нанесена на стены недавно возведённого храма Ромы, богини-персонификации Рима; другая выгравирована на трёхпролётной арке; рядом с третьей можно было увидеть конные статуи самого «сына божественного» и членов его семьи. В городах Галатии всё напоминало о масштабах свершений Августа. С его рождением началась новая эпоха мировой истории. Война окончилась, мир стал единым целым. И это, как сообщали монументальные надписи благодарному народу, была «Благая весть» – по-гречески euangelion, то есть «Евангелие» [182].
Можно с уверенностью сказать, что никогда прежде культ какого-либо божества не распространялся так быстро и так широко. «На материках и островах, в городах, у разных народов ему воздвигают храмы и приносят жертвы…» [183] Сменялись десятилетия, и в Галатии культ Августа и цезарей, унаследовавших от него власть над миром, укоренился ещё прочнее. Среди унылых степей и скалистых гор городская жизнь казалась чем-то инородным; деревни, в которых обитали сельские жители (по-латински – pagani), разительно отличались от основанных Августом городов с их площадями и фонтанами. Задолго до прибытия галатов ходили дурные слухи о диких нравах, могущественных колдуньях и мстительных богах этой земли. Один бог якобы ослеплял лжецов или заставлял их половые органы гнить; другой бил оскорблявших его женщин в грудь. На просторах Галатии этим страшным божествам было самое место. Здесь часто можно было увидеть странствующих жрецов, танцующих, играющих на флейтах, бьющих в барабаны. Некоторые устраивали впечатляющие оргии, чтобы затем пророчествовать с пеной у рта. Но самые прославленные из них были далеки от половых сношений. Эти жрецы звались галлами и служили Кибеле, великой матери богов, восседавшей на высочайших вершинах Галатии; в знак покорности самой могущественной и почитаемой местной богине они оскопляли себя ножом или острым камнем. Установление мира, способствовавшее распространению культа цезаря по всему Средиземноморью, сподвигло и «галлов» посмотреть на мир шире и вступить на проложенные римлянами дороги. Их всё чаще и чаще видели в самом Риме – к вящему возмущению столичных консерваторов. «Богов не должно почитать, если они требуют таких вещей» [184].
Но «галлы», хотя их ритуалы в самом деле были несовместимы с римскими нравами, не представляли реальной угрозы для культа Августа. Кибелу в Риме почитали вот уже два столетия; сам Вергилий, описывая, как Август «век вернёт золотой» [185], изображал её взирающей на новый мир довольно и благосклонно. Лишь иудеи, упорно твердившие, что существует лишь один Бог, принципиально отказывались признавать Августа божественным; поэтому вряд ли следует удивляться, что из всех странников, проходивших мимо императорских храмов в Галатии, самый большой удар по культу Августа нанёс именно иудей. «Но тогда, не знав Бога, вы служили богам, которые в существе не боги» [186]. Это слова Павла, путника, прибывшего в Галатию примерно через сорок лет после смерти Августа. Находясь в провинции, он заболел – где конкретно это произошло, мы не знаем, – и его приютили заботливые доброжелатели. Гость был человеком харизматичным и непреклонным; никакая болезнь не вынудила бы его замолчать. Тот факт, что хозяева не просто закрыли глаза на его презрительное отношение к культу цезарей, а слушали его, «как Ангела Божия» [187], свидетельствует о том, что они принадлежали к числу «богобоязненных» (theosebeis). Павел, бывший в равной степени знатоком греческого языка и Торы, мог поведать им о славе Бога иудеев лучше, чем кто бы то ни было. Позднее он с теплотой вспоминал о своих слушателях: «Если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне» [188]. Даже в Галатии, провинции, где город за городом прославлял деяния Августа очередной надписью, где смена месяцев, времён года и лет была неразрывно связана с культом цезаря, находились те, кто готов был чему-то научиться у иудея.
Но иудеи иудеям были рознь; а проповедь Павла наносила не меньший удар по авторитету Торы, чем по культу цезаря. Примерно за десять лет до прибытия Павла в Галатию его жизнь буквально перевернулась. В юности он был фарисеем, беспредельно преданным фарисейской премудрости; «будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий» [189], он хотел встать на страже границ того, во что дозволено было верить иудею. Конечно, последователи странствующего проповедника по имени Иисус, утверждавшие – несмотря на то что этот несчастный был распят! – будто он восстал из мёртвых и вознёсся на небеса, не могли не вызвать у Павла глубокого негодования и возмущения. С такими заявлениями смириться было нельзя. Эти люди проповедовали нечто отвратительное и безумное; нужно было заставить их замолчать. Павел занялся искоренением этого культа. Но затем наступил – неожиданный, травмирующий, восхитительный – главный переломный момент всей его жизни. Через несколько десятилетий одну из версий того, что случилось с Павлом, поведает один из его учеников, историк, по традиции именуемый Лукой: по пути из Иерусалима в Дамаск он узрел ослепительный свет, из которого доносились слова. «Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?» [190] Этот вопрос задавал сам Павел, возможно, кому-то из своих критиков. Дарованное ему видение – новое понимание Бога, и Божественной любви, и самого времени, свернувшегося, как птица складывает крылья, как на корабле убирают паруса, и того, как всё в мире переменилось, – поразило его до глубины души. Послания Павла, адресованные тем, кто разделял обретённую им веру в то, что Иисус – воистину Христос, Помазанник Божий, наполнены этим никогда не покидавшим его удивлением. О том, как он был призван самим Господом, чтобы стать апостолом Христа и распространять Благую весть, он говорит с особенной гордостью и с особенным смирением. «Ибо я наименьший из Апостолов, и недостоин называться Апостолом, потому что гнал Церковь Божию» [191].
То, что казалось столь поразительным самому Павлу, не могло не вызвать недоумения у галатов. Божественность Августа он отрицал категорически. Сын Божий, о котором рассказывал Павел, не был одним из множества богов. Никаких других богов для Павла не существовало: «…у нас один Бог Отец, из Которого всё, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым всё, и мы Им» [192]. Вера в то, что человек, осуждённый и распятый на кресте, может быть ипостасью единого Бога Израиля, которую Павел, судя по его посланиям, совершенно не подвергал сомнению, шокировала и галатов, и иудеев. Цезари, которым поклонялись в галатских храмах, были по определению властными и гордыми. Словом «император» изначально именовали победоносного военачальника. Статуи цезаря, воздвигнутые на каждой площади в каждом городе Галатии, постоянно напоминали подданным императоров, что неотъемлемой характеристикой сына Бога является земное величие. Неудивительно, что Павел, возвестивший галатам, что есть только один Сын Божий, и Он умер смертью раба, не пытаясь избежать такой участи и не препятствуя тем, кто Его пытал, описывал крест как «соблазн» [193] (по-гречески – scandalon). Скандальность своих заявлений Павел никогда не пытался смягчить. Он знал, что в его словах «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» [194], но это его не останавливало. Напротив, Павел охотно сносил насмешки, которые обрушивались на него из-за его благовествования, и не отступал перед лицом опасностей. Восстанавливаясь после болезни, он не скрывал от приютивших его людей многочисленные шрамы на спине – следы побоев, которые он претерпел ради Христа: «…я ношу язвы Господа Иисуса на теле моём» [195].
ebooksa