В какое-то утро из этих несчастливых для синбирян дней к граду подошёл струг, с него сошёл стряпчий, из тех, что отираются в Кремле подле царских сеней, и объявил, что он послан великим государем к синбирскому воеводе с важным поручением. Стрелецкий полусотник, начальник подгорной сторожи, немедленно доставил царского вестовщика к воеводской избе.
Дьяк Кунаков принял его хмуро.
– Объяви, с чем послан, – сказал он, неприветливо поглядывая на хлыщеватого молодого дворянина с золотой серьгой в ухе.
Вестовщик не смутился холодным приёмом и уел дьяка тем, что начал громко вычитывать полный титул великого государя, и Кунакова, небрежно сидевшего в кресле, словно пружиной подняло на ноги. Стряпчий говорил титул, медленно отчитывая каждое слово и мстительно поглядывая на дьяка: «Что, уел-таки я тебя, синбирский лежень!»
Затем он поставил на стол ларец из дорогого кипарисового дерева, изукрашенный серебряной чеканкой. Кунаков отворил крышку и замер от увиденного: в ларце находился серебряный позлащенный крест, убранный жемчугом и драгоценными каменьями. Он истово перекрестился трижды и с благоговением вынул из ларца государев дар. На кресте была надпись. Григорий Петрович надел оловянные очки и медленно прочел: «Повелением Великого Государя, Царя и Великого Князя Алексея Михайловича и его благоверныя Царицы и Великой Княгини Марии Ильиничны сделан сей крест в Синбирск во град в соборную церковь Живоначальныя Троицы…»
Кунаков бережно возвратил крест в ларец, кликнул своего подьячего и велел тому поместить царского стряпчего в лучшую комнату и угощать его всем, что он пожелает.
Оставшись один, дьяк задумался, затем достал из ларца крест и положил его перед собой. В комнате было сумрачно, и через некоторое время Кунаков стал замечать, что порой от креста исходит дрожащее свечение. Он простёр под ним ладонь и почувствовал тепло, поднимающееся от креста подобно живому дыханию. Кунаков отнял руку, потом вновь простёр, и тепло опять обволокло ладонь и проявилось лёгким покалыванием в кончиках пальцев.
Ещё не веря открывшемуся ему чуду, Григорий Петрович встал на ноги, потёр виски и вышел на крыльцо. Дождь перестал, облака поднялись выше, сквозь них узким лезвием просочился солнечный луч, и дождливые капли на заборах и крышах заиграли многоцветием множества крошечных радуг. «Если крест чудотворен, – подумал дьяк, – то почему он явился передо мной? Аз многогрешен…» В этот миг над головой дьяка что-то прошумело, в лужу подле крыльца сел дикий голубь и стал омываться водой, топорща крылья и воркуя. И в этом Кунаков увидел некий вещий знак, посланный ему не отсель.
Он вернулся в свою избу, бережно положил крест в ларец и пошёл к Хитрово. Утомлённый двумя бессонными ночами Васятка вскинулся с лавки, на которой лежал, но дьяк предупреждающе поднес к губам палец.
– Как Богдан Матвеевич? – шепотом спросил Кунаков.
– Ни разу не опамятовался, совсем плох.
– Выйди отсюда.
Васятка осторожно закрыл за собой дверь, а Кунаков сел на лавку рядом с больным. Лицо воеводы осунулось, нос заострился, при дыхании из груди слышались хрипы. Дьяк сухой тряпицей отёр с его лица пот и убрал белизну из уголков глаз. Затем он взял из ларца крест и, приподняв Хитрово, сунул под подстилку.
Утром к Григорию Петровичу прибежал взволнованный Васятка.
– Воевода очнулся! Тебя требует!
«Ужели распятие помогло?» – подумал дьяк и поспешил к воеводе.
Хитрово сидел на лавке, опустив босые ноги на пол, и пил из чарки отвар.
– Как можется, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков.
– Глаза открыл, значит, ожил. В голове пошумливает, а так здоров.
– Рано быть здоровым, Богдан Матвеевич, рано, – запротестовал Кунаков, бережно укладывая Хитрово на лавку.