Караульщик отпёр калитку, Сёмка быстро добежал до крыльца, запрыгнул на него и вошёл в амбар. На ларе в светце, потрескивая, горела лучина.
– Ты что, Стёпка, своих перестал узнавать? – сказал Ротов. – А у тебя в амбаре скусно воняет. То-то ты и разъелся, как сом!
– Тебя, Сёмка, я завсегда помню, – ласково сказал приказчик. – Вот тебе балычок.
– А казакам?
– Ты теперь полусотник. А казаки и толокном обойдутся.
Лучина ярко разгорелась, осветив половину амбара, где почти до потолка высились ряды рогожных кулей, стояли лари, а на верёвках висела рыба.
– Раз я стал полусотником, то подай, Стёпка, пяток лещей, ребятам посолиться!
– Больно жирно будет! – возмутился приказчик.
– Учить тебя надо, жмота!
Семка вынул нож, взмахнул им перед лицом Степки, отрезал кусок верёвки с лещами, подхватил балык из сомятины, забросил на плечо полкуля с сухарями и вышел из амбара. Казаки встретили его одобрительными возгласами, и Сёмка повёл их к Крымской проездной башне, где они и расположились на ночлег. Казаков Ротов предупредил, что их завтра ждёт трудное дело и, поев, они б не бродили по крепости, а тотчас укладывались спать.
От нагретого за день сруба башни тянуло теплом и терпким запахом. Насытившись, казаки сняли кафтаны, постелили их на пол и улеглись спать. Вскоре, кроме Сёмки, все уснули. А тот ворочался с бока на бок, но сон всё не шёл, в глазах стоял воевода, жалующий его полусотником. «Агапова надо отдарить, – подумал Семка. – Если бы он не удумал послать меня с шляхтичами, не видать бы мне этой чести».
Синбирская гора погрузилась в сон и тьму, только горели костры у проездных башен, перекликались друг с другом время от времени караульщики: «Слушай!..»
Осень вступила в свои права, и ночь сравнялась с днём, в предутрие с Волги подул холодный ветер, казаки почувствовали его и, не просыпаясь, стали тесниться друг к дружке, чтобы согреться. Холодный порыв ветра залетел через оконце и в комнату Хитрово, заколебал пламя лампады под иконами, но воевода его не заметил, он был молод, здоров, и спалось ему легко и безмятежно.
Первыми на Синбирской горе просыпались повара, они разжигали под котлами с водой огонь, чтобы для всех желающих был готов кипяток. Им работные люди любили утром согреть озябшее и иссохшее за ночь нутро, чтобы почувствовать, как оживают замлевшие члены тела и светлеет рассудок.
На Крымской проездной башне тяжко ухнул вестовой колокол, отмеривший своим ударом начало первого часа дня. Отец Никифор сладко потянулся и, стараясь не разбудить жену, поднялся с лавки, привычно осенил себя крестным знамением и подошёл к зыбке. Сын Анисим спал, умильно посапывая и сжав кулачки. Никифор накинул на себя рясу и вышел во двор, с удовольствием вдыхая свежий утренний воздух. Выпала роса, ярко вспыхивающая над лучами восходящего солнца на траве и листве деревьев. От росы были черны доски крыльца, стены избы и осиновые лемехи на крыше храма. Удары колокола призвали синбирян к утрене. Времени у Никифора осталось мало для того, чтобы умыться и переодеться в священные одежды. Он окунул лицо в бочку с водой, стоящую возле крыльца, отжал бороду, пальцами расчесал волосы на голове и поспешил в храм.
Начальные люди Синбирска на утреннюю службу приходили непременно. Отдав час времени молитвам, они выходили из храма и возле крыльца съезжей избы получали от воеводы и дьяка наказ на дневные работы. Тут же жаловали примерных сотников и приказчиков и объявляли наказания нерадивым начальникам над работными людьми. Не был нарушен этот привычный порядок и сегодня. Все отчитались в сделанном за вчерашний день, один приказчик был страшно разруган дьяком Кунаковым за сбежавшего крестьянина, но неожиданно прозвучали для многих слова воеводы:
– Я на несколько дней оставлю град Синбирск. Делами ведать будет дьяк Кунаков.
Диакон Ксенофонт, услышав эти слова, чуть не подпрыгнул от радости, значит, не соврал Васятка, когда шепнул ему, что воевода собрался идти ловить жигулёвских воров.
Ксенофонт тут же догнал поспешавшего домой Никифора и ухватил ручищей за рясу.
– Отец Никифор, дозволь идти с воеводой на воров.