– Плохи мои дела, Василий! Чую, до Рождества не доживу: нутро болит, грудь как обручами сдавлена. Просьба к тебе одна: будь моему сыну Семену советчиком на первых порах. Обереги от соблазнов, лихих людей.
Шорин истово перекрестился.
– Всё сделаю, Надея Андреевич! Но, может, пронесёт беду?
– Не пронесёт, – тихо сказал Светешников и пошёл к своему дому.
Перед отъездом он долго разговаривал с сыном. Достал записи, указал приходы, расходы, верных людей. Открылся и в том, что может быть с ним на Москве. Сёмен заплакал, обвил отца руками.
– Тятя, тятя! Неужели выхода нет?
– Нет, сынок! Ты всю торговлю сверни, оставь только суконную лавку возле Кремля и московское подворье. Возьми в руки моё Усолье на Волге. А лучше поезжай туда жить, от злорадных взглядов в сторону. Будь крепким хозяином. Долг казне вернёшь с прибылей от соли. Я мыслю так, что скоро поднимут пошлину на соль.
Провёл сына по церкви, показал тайники, отдал ему все деньги, с собой взял всего двести рублей. Поднялся к себе и долго молился. Утром он уже был на Московской дороге.
В Москву Надея въехал до наступления ночной стражи, когда улицы города замыкались на рогатки, и всех праздношатающихся караульные хватали и волокли к допросу: кто таков? куда шёл в поздний час? При Тишайшем государе улицы Москвы были опасны. Прохожих грабили лихие люди, а ещё чаще дворня какого-нибудь боярина, который держал на подворье сотню, а то и больше остолопов, отвыкших от деревенской работы, а то и не знавших её никогда. Днём дворня отсыпалась по сеновалам, повалушам, сараям, каретникам, запечьям, а ночью шла на разбойный промысел. Громили лавки, а то и дома достаточных горожан.
Надеин обоз подъехал к подворью, что находилось за белыми стенами Китай-города. Ездовой соскочил с лошади и постучал рукояткой плети в ворота. Во дворе залаял громадный пёс, дверь жилья отворилась, и на пороге появился старший приказчик суконной лавки Фёдор Кошелев, ровесник хозяина, седой, но ещё крепкий старик.
– Свои! – крикнул ездовой. – Хозяин приехал!
Кошелев скинул крючки и отодвинул запоры, унял собаку и, светя фонарем, повёл приезжих к дому.
– Распрягай коней! – распорядился Надея. – На ночь у возов сторожу поставить!
– Сделаем, всё сделаем! – засуетился Кошелев. – Проходи, Надея Андреевич, в свои покои. Ждал я тебя, хозяин, печи протоплены, всё убрано.
Надея что-то буркнул в ответ, прошёл коридором на господскую половину, сбросил с плеч шубу, приложил озябшие руки к печи, выложенной керамическими изразцами с затейливыми рисунками. Затем прошёл в передний угол покоя, отдёрнул в сторону занавеску, открыл образа. Перекрестился три раза, сел на лавку, застеленную шкурой белого медведя, и задумался. Его занимал один вопрос: решена ли его судьба царём Алексеем, или правду говорят, что всё решает Морозов?.. Если это так, то надеяться на снисхождение ему нечего. Впрочем, про себя Надея уже всё решил. Правёж на Руси – не позор, обычное житейское дело, а умирать надо, хватит, пожил на белом свете. Думал об этом отрешённо, как не о себе самом, а о чужом человеке. Перебирал в памяти, всё ли сделано. Вроде всё.
В горницу вошёл приказчик с подносом, поставил на стол хлеб, мясо, капусту, огурцы, штоф с рейнским вином.
– Не уходи, Фёдор, – промолвил Надея. – Разговор есть. Садись за стол.
Кошелев присел на край лавки, выжидательно посмотрел на хозяина и поразился изменениям в лице Светешникова. Перед приказчиком сидел не тот величавый и грозный для подвластный ему людей именитый гость, а старик, уязвлённый неизлечимым недугом.
– Что смотришь, не узнать Надею? Да, брат, пожил своё Надея, пора честь знать. В груди тяжело… Ну, что говорят обо мне на Москве?
– Да откуда мне знать! Я с темна до темна в лавке, некогда мне слушать досужий трёп. А на подворье приходили два дня назад пристава. Велели передать, чтобы, как приедёшь, немедля явился в Земский приказ по иску.