– Вот, все как на духу показал Яшка, – сказал дьяк, подавая воеводе роспись допроса. – Коська из него умыслы супротив государя повытряс. Жидковат буян оказался.
– Что остальные? – спросил Хитрово.
– Вели меня помиловать, воевода, – сказал Кунаков. – Я сказал палачу бить их батогами. Тебя, Богдан Матвеевич, я не стал беспокоить по такой малости. А вот Яшку суди сам, дело в твоей подсудности.
Хитрово огорчился. Лишать человека по приговору жизни ему было не впервой, но всегда после этого его одолевала высасывающая душу тоска.
– Повесить того Яшку Кондырева на веску, – тихо промолвил воевода.
– Велишь здесь на горе рели поставить? – спросил дьяк. – Чтобы другим неповадно было бунтовать.
– Нет! – твердо сказал Хитрово. – Отвезите за Волгу. Незачем людям видеть, как он будет в петле дергаться. Достаточно им знать, за что вор казнен. И Коська пусть побудет за Волгой, пока жалованное вино не вылакает. Чтобы здесь его не было!
– Все исполнено, воевода, – сказал дьяк. – Сегодня же. А как с остальными?
– Пусть сидят в амбаре, – решил Хитрово. – С ними позднее разберёмся. А ты, Григорий Петрович, немедля отписку в Москву составь и расспросный лист к грамоте приложи.
О бунте ссыльных на подгорной стороже и скорой казни заводчика стрелецкого возмущения Яшки Кондырева стало известно всем людям на Синбирской горе. То, что это так, воевода понял, когда обходил работы. Землекопы и плотники стали ниже клонить спины в поклонах, меньше звучало смеха и шуток. Богдан Матвеевич относился ко всему этому как к должному: народ что трава, сильнее ветер подул, ниже клонятся.
И все молчали, только кузнец Захар сказал прилюдно:
– Коли так дале пойдет, мне на оковы железа недостанет!
На этот возглас дьяк Кунаков погрозил ему кулаком и прошипел:
– Не возносись до рели, чумазый дурак!
Но Захара не тронул, другого такого мастера ближе Алатыря не было.
Со стрелецкой замятни нелады пошли в Синбирске. Не иначе как Яшка Кондырев по дороге в преисподнюю, куда ему надлежало попасть как висельнику, исхитрился и плюнул на Синбирскую гору, чтоб завелись на ней всякие нестроения и беды.
А началось все с волжского подгорья. Подошёл к нему белый струг, на берег спрыгнул ловкий молодец, явно купеческого звания, и назвался подбежавшему к нему караульщику:
– Целовальник Ерофей Твёрдышев! От казанского воеводы с грамотой.
Приезжего начальник сторожи повел к воеводской избе в гору, а сторожа, пронырливые алатырские стрельцы, полезли в струг, выведать, что в нем. Однако мало что вызнали, приказчики пищалями да копьями ощетинились: «Не лезь, государева казна!»
Купец Твёрдышев явился в Синбирск как раз ко времени, Хитрово был весьма озабочен тем, как рассчитаться со стрельцами за положенное им жалованье на домовое строение. От тысячи, которую воевода получил в Разрядном приказе, в воеводской казне осталось всего сорок восемь рублей и горсть полушек, все было потрачено на жалованье казакам и стрельцам за прошлую службу. Хитрово слал грамоту за грамотой в Москву, но там было не до Синбирской окраины. В Москве только что отполыхал Соляной бунт, главного распорядителя царской казны боярина Морозова сослали в отдаленный монастырь, и о том, что тот должен на синбирское строение еще две тысячи рублей, никто не ведал. По этим причинам появление купца гостиной сотни в Синбирске было кстати.