Дышать становилось все труднее, и Саша решила выбраться в кухню. Там есть вентиляция, а значит, и свежий воздух.
Лепестки шелестели под ногами. Очень громко, как показалось Саше. Она старалась шагать на цыпочках, но все равно шумела. В прихожей остановилась у покореженного ветками трельяжа. Секунду светила фонариком в зеркало.
У отражения было бледное лицо и круги над глазами. Повинуясь импульсу, Саша посветила ниже и посмотрела на живот. Не отпускала кнопку очень долго; через минуту фонарик мигнул в последний раз и погас.
— В городе легко потеряться, — сказала Саша невидимому отражению.
Она вернулась в город не через месяц, а через три недели. Мама только-только поправилась, но Саша уже спешила на вокзал за билетом. Следующим утром стояла на городском перроне, а Коля ждал ее — такой, как всегда. С цветами. На этот раз — с веточкой белой сирени.
Нет.
Не такой, как всегда. Что-то изменилось, и Саша, растерявшись, замерла на месте, задышала через силу, потому что к горлу подступили слезы. Коля подошел к ней, серьезный, как всегда, сунул сирень в приоткрытую Сашину сумочку и сказал:
— Нам надо серьезно поговорить.
В сумочке лежали все его письма и открытки, все его слова и признания.
В прихожей зазвонил телефон; тихо и глухо, и Саша кинулась на пол: разгребать лепестки. Искала аппарат долго и упорно, моля Бога, чтобы он не замолчал. Нащупала трубку и поднесла ее к уху.
— Алло! Алло…
В трубке плакали.
— Надо остаться друзьями, — сказал он. — Мы — взрослые люди. А ты мне дорога, серьезно. Не хочу тебя терять… окончательно.
Они сидели в кафе на набережной. Свежесорванная веточка сирени белела в граненом стакане, теряла лепестки один за одним.
— Давай устроим прощальный ужин, — предложил он. — Посидим, как раньше… в любом случае, просто так расходиться нельзя. Егор огорчится. Быть может, даже рассердится.
Она молчала. Потом попросила, на мгновение напрягшись, скороговоркой:
— Я хочу от тебя ребенка.
Его лицо будто окаменело:
— Саша… сама подумай, как это будет выглядеть.
Она молчала.