Но если бы он собирался переместиться во времени и спасти нас, то был бы уже здесь.
Джеймисон вместе с моими дядями пытался открыть двери, налегая всем телом на темные дощатые створки, но те даже не дрогнули.
– Их что-то держит!
Даже если огонь разожгли Эффижены, все равно только у Хроносов хватило бы дьявольского хитроумия перекрыть выходы.
Они запечатали двери.
И раздули пламя.
Хотят разделаться с нами раз и навсегда.
Огромный зал зашелся кашлем. Пламя растекалось по партеру, захватывая все больше и больше пространства, оттесняя нас к горячему брезенту, усиливая натиск.
Дядя Вольф сломал об колено деревянный стул и попытался ножкой проткнуть боковую стену шатра. Старшие обшаривали брезентовые полотнища, отыскивая заплатки, которыми мы из года в год латали ветхую ткань, старались их пробить или оторвать. Ничего не помогало.
Заплакал младенец. Мать прижала его к себе и дрожащим голосом запела колыбельную.
Рядом со мной Колетт оторвала подол у платья и завязала рот.
– Пойду поищу что-нибудь острое.
– Погоди! – хотела крикнуть я, но закашлялась, и она меня не услышала.
– Лакс!
Какой густой дым. Мы в нем задохнемся…
– Лакс! – повторил Джеймисон. На нем не было рубашки на пуговицах, ворот рваной майки промок от пота. – Лакс, Тристы здесь нет.
– Никто не придет к нам на помощь, – прошептала я.
– Я должен найти Тристу. Она бы уже давно переместилась в прошлое. Что-то стряслось.
– Они всегда побеждают.
Моя мама. Ее сестры. Что они чувствовали, опускаясь ко дну? Что они чувствовали, когда у них на глазах умирали те, кто им дорог? Задыхались, захлебывались в соленой воде, наполнявшей легкие, видели, как меркнет свет в глазах любимых сестер, и понимали, что не могут им помочь, не могут спасти, не могут остаться в живых ради нас.