Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

22
18
20
22
24
26
28
30

– Моя кепка у вас?

Она у меня в сумке. Он пишет шариковой ручкой на внутренней стороне околыша номер телефона и возвращает кепку мне. Потом, когда из-за моей спины со свистом появляется поезд и движется вдоль платформы с таким грохотом, что чуть не лопаются барабанные перепонки, он что-то говорит, но я не могу расслышать, он качает головой, крепко обнимает меня за плечи сильными руками. Вот так. И в ту минуту, когда он уходит из моей жизни, высунувшись из окна вагона, чтобы напоследок помахать мне рукой, темноволосый, с улыбкой, которая так мне нравится, уже далеко, уже почти потерянный, я вспоминаю о своем обещании помочь ему и его приятелю Лавантюру стать миллиардерами. «Не потеряй кепку, – говорит мне Глав-Матушка, – и раз ты уж решилась разрушить задуманный против тебя заговор, поторопись».

На тротуаре возле вокзала я сперва вытащила из кармана авиабилет, который вообще не покупала, и разорвала на мелкие кусочки, поглядывая по сторонам. Я повторяла для самоуспокоения, что они, наверное, уже давно меня потеряли, но сама-то как раз была уверена в обратном. Я даже чувствовала на себе тяжесть неподвижного безжалостного взгляда.

И опять, в последний раз, «Тандербёрд».

«Не возвращайся туда», – умоляет Глав-Матушка. Я еду по освещенным улицам, по площадям, где веселится народ. Мне приходится снова спрашивать дорогу в Вильнёв. В зеркало заднего вида я наблюдаю за машинами, которые идут позади меня. Толпа и музыка успокаивают. Пока я среди людей, я уверена, что мне не грозит опасность.

В Вильнёве тоже праздник. Я снова захожу в тот же бар. Беру на стойке с газетами и журналами большой конверт и марку, плачу и выхожу к машине, чтобы в этом жизнерадостном гаме написать несколько слов, которые могут пригодиться на случай, если я умру. Я адресую письмо самой себе на улицу Гренель. Опускаю в почтовый ящик на площади. Мне страшно, но никто не выходит из толпы и не едет вслед за мной.

Длинная улица Аббатства. Теперь на каждом повороте я вижу движущиеся за собой огни. Ворота по-прежнему открыты. Я останавливаюсь посреди асфальтированной дороги, выключаю мотор. Фары проносятся мимо, удаляются. Я жду, пока перестанет колотиться сердце. Снова еду. Останавливаюсь перед пустым домом. Проверяю, не оставила ли что-то в машине. Тщательно вытираю косынкой руль и приборную панель. Оставляю Птицу-громовержца в том виде, в каком получила ее в Орли, но при этом дурное предчувствие сжимает мне горло и замедляет движения. «Не ходи туда, Дани, не ходи!» – умоляет меня Глав-Матушка. Но я должна, должна, по крайней мере, должна уничтожить ту фотографию на стене, забрать свои вещи. Дверь. Я зажигаю лампу в вестибюле. Так лучше. Закрываю дверь. Даю себе пять минут, чтобы привести все в порядок и уйти. Глубоко дышу.

Я стою на пороге комнаты с кожаными креслами и слышу какое-то движение. Я не кричу от страха. Даже если бы хотела, но из горла не вырывается ни звука. Свет горит у меня за спиной. Я стою перед огромной черной пропастью. «Ружье! – говорит Глав-Матушка. – Ты забыла ружье на диване. Если он еще не включил свет, то не заметил его». Я застыла на месте, ноги налиты свинцом, горло перехвачено судорогой. Опять шум, уже ближе. «Дани, Дани, ружье!» – кричит внутри меня Глав-Матушка. Я в отчаянии пытаюсь вспомнить, где в этой комнате стоит диван. Я бросаю на пол сумку, чтобы освободить здоровую руку. Внезапно ощущаю совсем рядом прерывистое, словно испуганное дыхание. Я должна успеть…

Ружье

Я сел в машину. Поехал на виллу Монморанси. Я никогда раньше не был в этом доме. Мне открыла Анита. Она плакала. Она сказала, что стреляла из ружья в человека. Она сказала, что, может быть, он еще жив. Но она побоялась на него смотреть. Я спустился в подвал. Это был погреб, оборудованный под тир. Там висели пробковые мишени. Грузным шагом я шел по подвалу. Я вообще человек грузный. А походка у меня такая же, как речь, – твердая. Все полагают, что это уверенность в себе. Нет, просто с такой скоростью течет в моих жилах кровь.

Я увидел человека, лежащего на полу, рядом с ним валялся карабин. Я хорошо разбираюсь в оружии. Когда-то я был хорошим охотником. Это автоматический винчестер калибра 7.62 с нарезным стволом. Начальная скорость пули 700 метров в секунду. Он не мог остаться жив. Если бы одна из двух выпущенных в него пуль угодила в голову, она бы снесла ее начисто.

Сначала я нагнулся и осмотрел ружье. У меня тут же исчезла всякая надежда, что мы снова вернемся к нормальной жизни. Если бы Анита стреляла из автоматического ружья, я бы сразу вызвал полицию. Мы бы представили все как несчастный случай. Но у винчестера рычажный взвод, то есть нужно перед каждым выстрелом передергивать спусковую скобу. Наверное, вы видели такое в вестернах, Дани. Не могли не видеть, как непобедимый красавец укладывает штабелями краснокожих. Думаю, Анита тоже видела, потому и справилась с затвором. Она выстрелила три раза, никто не поверит, что это был несчастный случай.

Я внимательно смотрел на этого человека. Я его знал. Его звали Жюль Коб. Я много раз встречал его на приемах. Он был дважды ранен в грудь. Я распахнул его халат, чтобы рассмотреть поближе. Она стреляла в упор. Я поднял глаза и сразу же увидел, куда попала третья пуля – маленькая черная черточка неподалеку на бетонной стене. В углу валялся кусочек расплющенного свинца. Я положил его в карман.

Анита все еще плакала и глупо икала. Я спросил ее, почему она убила этого человека. Она ответила, что он больше не хотел ее, что они много лет были любовниками. Она была знакома с ним еще до того, как мы поженились. Я дал ей пощечину. Она отлетела к стене. Она ударилась головой, ее красное платье на нижней юбке задралось. Я увидел ее голые ляжки и треугольник трусиков. Тогда я совсем озверел от ярости. Я схватил ее за волосы и за ворот платья, рывком поставил на ноги и снова ударил. Она сказала: «Умоляю тебя». Я снова поднял ее и ударил наотмашь. Я долго смотрел, как она валялась у моих ног, прижавшись лбом к полу. Она продолжала плакать, хотя была в полуобморочном состоянии. Я подхватил ее под мышки и заставил подняться по лестнице. Из носа у нее текла кровь. Я довел ее до той комнаты, где вы потом печатали на машинке. Толкнул в кресло. Стал искать воду, открыл дверь в соседнюю комнату и увидел на стене фотографию голой Аниты. Я прислонился к этой стене и заплакал. Думал о своей маленькой дочке. Это единственное, что есть у меня в жизни. Вы должны меня понять, Дани. С тех пор, как она родилась, я наконец узнал, что значит безграничная, безраздельная, фанатическая привязанность в их абсолютном выражении. Я решил убить вас, прежде всего, чтобы защитить свою дочь. И это главное. Все остальные объяснения бессмысленны.

Весь план строился на той информации о вас, которой я располагал. Я наблюдаю за вами гораздо дольше, чем вам кажется. Наблюдаю за вами с самого первого дня, когда увидел вас в агентстве – вы пришли подписывать контракт. Я помню, хотя возможно, что-то путаю, что на вас было светло-золотистое платье под цвет волос. Вы показались мне красивой, даже волнующей. Я ненавидел вас. Я ведь весьма осведомленный рогоносец, Дани. Я знал про все похождения своей будущей жены еще до свадьбы, знал о квартирке на улице Гренель, куда попал несколько дней назад. Знал о юнцах постройнее и покрасивее, чем я, для которых она раздвигала ноги, знал даже о том случае, когда они пользовались ею вдвоем и заводили ее так, как мне никогда не удавалось. Про эту гнусность она рассказала мне гораздо позже, когда я вынудил ее силой, в конечном итоге она всегда во всем мне признавалась. Я знал о вашем попустительстве – вы отдавали ей в распоряжение свою квартиру и поощряли ее распущенность. Меня это особенно возмущало потому, что вы корчите из себя непорочную деву, не имеющую к таким делам никакого отношения. Вы были для меня постоянным напоминанием о том, что мне хотелось забыть. Вы всегда присутствовали в чудовищных видениях, порожденных моей ревностью. Вы были монстром.

Я всегда украдкой наблюдал за вами, Дани. Тайком, но жадно. Я смотрел, как вы манипулируете левой рукой. Я всегда считал, что левши – личности ненормальные, злые и скрытные, как те, кто грызет ногти. Глядя на меня, вы, наверное, думали, в душе потешаясь надо мной, об этих подонках, укладывавших Аниту на спину или заставлявших делать разные мерзости. И я сходил с ума. Она наверняка и потом изменяла мне, и вы, думаю, были посвящены. Скорее всего, она откровенно делилась с вами теми гадостями, которым предавалась не она одна, говорила, что я толстый тюфяк и что в постели весьма незатейлив. У меня не было власти над вами, но мне так хотелось, чтобы вы окунулись в такую же грязь, чтобы нарушилась эта дивная гармония, которую излучает ваше лицо, ваша речь, ваша походка.

В прошлом году я узнал об отвратительной истории, которая затмевала все остальные. Однажды поздно вечером мы с Анитой встретили в каком-то ресторане ее ровесника – субтильного и самодовольного типа, такого же, как все остальные. С тех пор как Анита стала моей собственностью, я ненавижу молодых парней. Я бы убивал их голыми руками, не испытывая ни малейших угрызений совести, если бы мог это делать безнаказанно. Всех до одного. Или же заставил бы других мужчин обращаться с ними как со шлюхами. Ничто не доставило мне большего удовольствия, чем узнать, что один актер, которого и Анита, и самая тупая секретарша из агентства считают неотразимым, всего-навсего мерзкий пидор. И все они ничуть не лучше – иначе не будешь заниматься этим ремеслом и так охотно отдавать себя на потребу публики. Анита побледнела как полотно, увидев этого парня. Они поздоровались. Руки у нее дрожали, дрожал голос, когда она произнесла несколько слов. Принесли еду. Я видел, как он, сидя в компании друзей за соседним столом, был крайне возбужден, изредка украдкой поглядывал на нас, вернее, на Аниту. Я заплатил за ужин, хотя мы толком ничего не успели съесть. Потащил Аниту в машину, припаркованную на улице Кантен-Бошар почти напротив кинотеатра, где перед этим мы смотрели веселый фильм для грустных людей, и тут я ударил ее. Тогда она рассказала мне про тот вечер, еще до нашей свадьбы, когда вы с ней вдвоем выпивали в обществе двух парней, одного из них мы встретили в ресторане. Когда вы вышли из очередного заведения, то решили поехать к вам домой – пропустить последний стаканчик. Она сказала, что в какой-то момент, уже задрав юбку, она целовалась с одним из мерзавцев, не тем из ресторана, а с другим, а его дружок пытался добиться того же от вас. Она сказала, что вы обругали ее последними словами, и сбежали из собственной квартиры, бросив ее на произвол судьбы. Она твердила вся в слезах, и я видел, что она не врет: «Я совсем ничего не соображала тогда, не понимала, что вытворяю. Дани не пьет, не трахается, считает себя совершенно безгрешной, уверена, что никто ей не нужен, и при этом готова предать тебя при первой же возможности. Она ни секунды не думала обо мне, понимаешь, умчалась, а я была пьяная, в дымину пьяная». Я посадил Аниту в такси и вернулся в ресторан. Этот тип там еще сидел. Я дождался, пока он выйдет, и пошел следом за ним по Елисейским Полям, метрах в ста от него, но он меня не замечал, потому что с ним была молоденькая блондинка, которая на него запала, – да все вы одинаковые. Он пешком повел ее к себе домой на улицу Боэси. Они часто останавливались посмеяться возле какой-то неосвещенной витрины или целовались как наглые твари, не стесняясь поздних прохожих. Я догнал их в коридоре дома, куда они вошли. Сперва ударил его, потом ее, она не успела ни опомниться от изумления, ни закричать и потеряла сознание. Я подхватил ее на руки, а его, еле стоящего на ногах, подтолкнул к лестнице и поклялся, что придушу, если он начнет кричать. Полуживой от ужаса, он впустил меня в большую квартиру на втором этаже. Я положил девушку на пол и закрыл за собой дверь. И снова ударил парня, который попытался со мной препираться. Я схватил его за ворот порванного пиджака и, прижав к стене, лупил со всего размаха. Потом, когда он уже почти упал в обморок, я одним рывком содрал с него и брюки, и трусы в цветочек, поволок в другую комнату, чтобы найти какой-то предмет, с помощью которого можно было достойно завершить эту унизительную для него экзекуцию на глазах его подружки. Кажется, он умолял меня, повторяя «месье, месье», у него уже не осталось ни храбрости, ни способности к сопротивлению, всего-навсего типичная гнусная мразь, и именно его отвратительная пассивность привела меня в чувство. Я швырнул его на стул на кухне. Взял за подбородок и поднял ему голову. Из ушей и носа у него текла кровь. Тогда я начал с ним говорить. Уже не помню, что я ему тогда сказал. В любом случае, он не мог понять. Никто не мог меня слышать. Я вернулся в комнату к девице. Она тоже лепетала «месье». Я закрыл ей рот левой рукой и разодрал на ней одежду, поставив ее на ноги и прислонив к той же стене, где чуть не прикончил ее красавчика. Она смотрела на меня в упор расширенными от ужаса, полными слез глазами. Она была хрупкой и полуживой от страха, как ребенок. Я ее отпустил, Дани. Никто не может понять. Не помню, как я вернулся в машину на улице Кантен-Бошар, я плакал, уронив голову на руль и закрыв лицо руками. С тех пор как я стал взрослым, я плакал всего два раза. В тот вечер и в прошлую пятницу, глядя на эту омерзительную фотографию моей жены. Вы можете это понять, Дани?

В ту же самую ночь я узнал о вашей поездке в Цюрих и об изменах Аниты после нашей свадьбы, но Коба она тогда не упомянула. Я долго сидел один возле спящей дочки. Потом заглушил себя снотворным и заснул на полу прямо у ее колыбельки и во сне видел только ее. На следующий день я предпринял все необходимое, чтобы встретиться в кафе с этим парнем, неподалеку от его дома. На распухшем лице у него виднелись следы от побоев, но он разглагольствовал, попивая жидкий томатный сок, потому что понимал, что теперь я должен его опасаться. Я выписал ему чек. Он сказал, что я сумасшедший и меня должны держать в психушке. Он смеялся, хотя ему мешали полоски пластыря, наклеенные вокруг губ. Я пошел на такое унижение, что попросил, чтобы он рассказал мне свою версию событий той майской ночи. Самое ужасное, что он почти ничего не помнил, поскольку все это уже тогда его мало волновало. Он сказал, что, по сути дела, я плачу ему за то, что он трахнул мою жену. И громко спросил, должен ли он поделиться с напарником?

Весь оставшийся день я ни на минуту не мог сосредоточиться на своей работе. Я снова и снова прокручивал в памяти признания Аниты. Там фигурировал один знакомый тип, которому я, по крайней мере, мог отомстить. Помните темноволосого художника с ухватками тореадора по имени Витта, Жак Витта? Он ушел из агентства вскоре после того, как якобы попал в автомобильную аварию. На самом деле я тоже подкараулил его перед его домом, огромным жилым комплексом в Буживале. Было около семи вечера, заходящее солнце пламенело над Сеной. Трое или четверо ребятишек играли неподалеку. Я поймал их мяч, заговорил с ними. Потом остался один, ждал несколько часов. Курил, ходил взад-вперед, подальше от уличных фонарей. Витта подъехал на своем «ситроене»-малолитражке уже за полночь, он был один и стал парковаться. Когда он увидел, как я подхожу, то сразу же догадался о моих намерениях. Он не хотел вылезать из машины, изо всех сил цеплялся за дверцу. Тогда я двумя руками перевернул «ситроен». В соседних домах открылись окна, в темноте раздались голоса. Я вытащила Витта наружу, он вел себя намного достойнее, чем тот подонок, пытался стукнуть меня в пах, но я ударил его, поставил на ноги, лупил его прямо на газоне до тех пор, пока до меня не дошло, что я могу забить его насмерть. Я вернулся домой. И в эту ночь я тоже спал на полу рядом со своей дочкой. Дня через два или три Витта пришел в мой кабинет с заявлением об уходе. Он отказался взять у меня чек. Заставил оплатить ремонт дверцы и новое крыло «ситроена», а за побои брать деньги не стал. Он ходил пять или шесть раз с моей женой в отель на улице Пасси. Он сделал непристойный жест и сказал, что пользовался ею как обычной шлюхой и что она абсолютно его не волнует. Вы понимаете меня, Дани?

Теперь больше всех на свете я ненавидел вас. Я старался даже не смотреть в вашу сторону на планерках по понедельникам. Какое-то время я вынашивал мысль, что я вас уволю. Но меня останавливали два соображения: чтобы объяснить это решение остальным сотрудникам, нужен был повод, то есть какая-то профессиональная оплошность, которую вы никоим образом не могли допустить; ну а потом вы бы нашли работу в другом агентстве, и я снова столкнулся бы с вами на нашей узенькой дорожке, только вы наверняка заняли бы должность выше, чем у нас, и чувствовали бы себя увереннее, чем раньше. И я решил выждать.