Замечание Менексена становится для Сократа поводом раскритиковать ораторов за банальность их речей:
«Право, Менексен, мне кажется, прекрасный это удел – пасть на войне. На долю такого человека выпадают великолепные и пышные похороны, даже если умирает при этом бедняк, вдобавок ему – даже если он был никчемным человеком – воздается хвала мудрыми людьми, не бросающими слова на ветер, но заранее тщательно подготовившимися к своей речи. Они произносят свое похвальное слово очень красиво, добавляя к обычным речам и то, что подходит в каждом отдельном случае, и, украшая свою речь великолепными оборотами, чаруют наши души: ведь они превозносят на все лады и наш город, и тех, кто пал на поле сражения, и всех наших умерших предков и воздают хвалу нам самим. Так что я лично, Менексен, почел бы за великую честь удостоиться от них похвалы; всякий раз я стою и слушаю, околдованный, и мнится мне, что я становлюсь вдруг значительнее, благороднее и прекраснее. Как правило, ко мне в этих случаях присоединяются и слушают все это разные чужеземные гости, и я обретаю в их глазах неожиданное величие. При этом кажется, будто они испытывают в отношении меня и всего города те же чувства, что и я сам, и город наш представляется им более чудесным, чем раньше, – так убедительны речи ораторов. Подобное ощущение величия сохраняется во мне после того дня три, а то и более: столь проникновенно звучат в моих ушах речи оратора, что я едва лишь на четвертый или пятый день прихожу в себя и начинаю замечать под ногами землю, а до тех пор мне кажется, будто я обитаю на островах блаженных. Вот до чего искусны наши ораторы!»1.
В ответ на эту ироничную диатрибу Менексен говорит, что в данном случае, учитывая короткие сроки, с речью, скорее всего, придется импровизировать. Сократ возражает, что лишь немногие речи действительно импровизируются, обычно же они строятся по готовому шаблону. И отмечает, что его самого учил произносить надгробные речи человек, обучавший риторике известнейшего из ораторов, – и тут Сократ, чтобы подчеркнуть значимость этой персоны, называет имя полностью – самого Перикла, сына Ксантиппова. И тем учителем была Аспазия.
По настоянию Менексена Сократ пересказывает речь, которой, как он говорит, его научила Аспазия. «Не далее как вчера, – говорит он, – я слушал Аспазию, произносившую надгробную речь по этому самому поводу. Ведь она тоже слыхала о том, что ты мне сообщил, а именно о том, что афиняне собираются назначить оратора. Поэтому она частью импровизировала передо мною то, что следует говорить, частью же обдумала это прежде – тогда, полагаю я, когда составляла Надгробную речь, произнесенную Периклом, – и составила теперешнюю свою речь из отрывков той прежней».
Менексен спрашивает, помнит ли он речь Аспазии и может ли передать ее дословно, на что Сократ отвечает: «Уверен, что смогу, ведь я учился у нее и вполне мог заслужить от нее побои, если бы проявил забывчивость!» Весьма необычное высказывание для афинского мужчины, даже если все происходит по вымышленному от начала до конца сюжету. Платон в этом диалоге не только позволяет Сократу уступить Аспазии в интеллектуальном авторитете, но и привлечь внимание к возможности физической близости с женщиной, не являющейся его женой или родственницей. Далее Сократ пересказывает Менексену2 речь, которую Аспазия якобы сочинила в честь павших на войне афинян. Сама эта речь условна, как по форме, так и по содержанию, и обычно трактуется как некая пародия на жанр. Более того, речь представляет собой хронологическую загадку: одна из баталий, упомянутых в конце речи, – битва при Лехее, произошла в 391 г. до н. э. Упоминается и «Царский мир» 386 г. до н. э. (подписан по окончании Коринфской войны между Спартой и коалицией греческих полисов во главе с Афинами и Фивами. –
Что же делать в этой ситуации? Не подтверждает ли включение подобного анахронизма ее явную вымышленность? Практически все ученые отвергают подлинность этого рассказа, зачастую рассматривая диалог «Менексен» не более чем как платоновскую пародию на ораторские приемы. Однако это странное произведение хотя и вскользь, но свидетельствует о том, что Платон готов представить Сократа и Аспазию сотрудничающими и ведущими сокровенную беседу, пусть и на позднем этапе их жизни.
Поскольку хронология нарушена намеренно, следует, возможно, признать, что спроецированный вперед во времени эпизод может быть точно так же спроецирован и назад. Ни в одном другом отрывке из обширного собрания сочинений Платона не упоминается о каких-либо отношениях между Сократом и Аспазией. Поэтому «Менексен» можно, помимо всего, рассматривать как признание Платона в том, что между этими людьми когда-то действительно существовали близкие отношения, о чем он не был готов свидетельствовать ни в одном другом диалоге. Это заставляет нас внимательнее присмотреться к историческому прошлому самой Аспазии.
Одной из самых ярких и противоречивых женщин своей эпохи, а возможно, и самой необычной женщиной всей классической Античности считается Аспазия, дочь Аксиоха. Ей было всего двадцать лет, когда она вместе со своей сестрой и ее мужем, старшим Алкивиадом, прибыла около 450 г. до н. э. в Афины. Семейство покинуло оживленный и шумный торговый город Милет в Ионии, на берегу Эгейского моря, куда Алкивиад Старший, отец Клиния и будущий дед нашего Алкивиада, был сослан из Афин. Тогда, десятью годами ранее, в 460 г. до н. э., Алкивиад Старший был вынужден отправиться в изгнание, став жертвой политической междоусобицы.
Недавно обнаружены свидетельства о том, что Аспазия имела родственные связи с Алкивиадом3 через своего отца Аксиоха.
Из этого вытекает следующая картина. Находясь в изгнании в Милете, Алкивиад Старший познакомился с отцом Аспазии Аксиохом. Богатый представитель ионийской греческой элиты, имевший давние родственные связи с Афинами, Аксиох был рад выдать одну из своих дочерей (имя которой неизвестно) замуж за Алкивиада Старшего, члена дема Скамбонидов, чей сын Клиний был другом и соратником Перикла.
Когда Алкивиад Старший вернулся из Милета в Афины с новой супругой и детьми, он взял с собой сестру своей жены Аспазию, рассчитывая, возможно, устроить ее выгодный брак с каким-нибудь афинским аристократом. Однако это был не самый удачный момент для реализации подобного проекта. Всего за год до этого, в 451 г. до н. э., Перикл ввел закон о гражданстве, который не позволял сыновьям неафинских жен становиться афинскими гражданами. Закон был призван отбить охоту у высокородных афинян жениться на неафинянках, поскольку такой выбор ставил в невыгодное положение детей от подобных союзов. Таким образом афинское гражданство становилось еще более исключительной привилегией. Новый закон, как ожидалось, должен был также повысить статус матерей, родившихся в Афинах.
Неафинянка Аспазия, сестра жены Алкивиада Старшего, приходилась двоюродной бабушкой младенцу Алкивиаду, сыну Клиния. Поэтому вполне естественно, что, когда три года спустя, в 447 г. до н. э., Клиний пал в битве при Коронее, эта прибывшая с других берегов очаровательная, энергичная незамужняя молодая женщина должна была принять участие в переходе малыша в новую семью, под опекунство Перикла. Возможно даже, что именно в тот момент и именно с этой целью она впервые попала в дом афинского лидера.
Судя по всему, милетские отцы больше, чем афиняне, заботились о воспитании своих дочерей. Помимо красоты и характера, Аспазия обладала прекрасным образованием. Перикл был вдвое старше ее, у него уже было двое детей от предыдущего брака, но он вот уже десять лет как был в разводе с женой4.
Юная Аспазия пленила Перикла своей внешностью, обаянием и умом, и около 445 г. до н. э. она если не официально, то по сути стала его женой. Периклу трудно было обойти свой собственный закон и сделать Аспазию законной супругой5. Поэты-сатирики с восторгом занимались очернением этого союза, обзывая Аспазию «блудницей» (
Более поздние авторы, как мы видели, отмечали, что Перикл был настолько влюблен в Аспазию, что никогда не пропускал и дня, не поцеловав ее утром и на ночь. Они так и были обожающими друг друга неразлучными партнерами6 вплоть до смерти Перикла от чумы через шестнадцать лет, в 429 г. до н. э.
Превыше всех женщин почитал Аспазию Перикл – тот самый человек, которого авторы комедий и народная молва прозвали «Зевсом». Поэтому внимательным читателям платоновского «Пира» трудно было не уловить схожесть Аспазии с вымышленным персонажем Диотимой, чье имя означало «почитаемая Зевсом». И которая, как заявляет Сократ, «научила меня всему, что я знаю о любви».
Античные авторы часто отзываются об Аспазии в уничижительных выражениях. Не в последнюю очередь это вызвано писаниями современных ей поэтов-сатириков, таких как Кратин и Гермипп, в пьесах которых отражались настроения народа против нее и Перикла. В комедиях Аспазию обзывали «шлюхой» и «наложницей с собачьими глазами», а историк Плутарх сравнивал ее с ионийской куртизанкой Таргелией, соблазнявшей влиятельных мужчин и имевшей на них влияние.
Так что в лучшем случае Аспазия считалась куртизанкой высокого класса, гетерой (от греч.
Гетеры, в основном происходившие из неафинской среды, были представительницами высшего общества, часто хорошо образованными и финансово независимыми. Помимо продажи сексуальных услуг, они могли зарабатывать на жизнь танцами или игрой на авлосе на пирах. Гетеры получали достаточно высокое вознаграждение, чтобы с их профессии взимался налог, а некоторые даже становились богатыми владелицами публичных домов. Возможно, именно к этой последней категории отдельные особо строгие афиняне были склонны отнести и Аспазию.
Ученые восприняли подобную атрибуцию как исторический факт, несмотря на отсутствие в античных сочинениях подтверждения статуса Аспазии как гетеры. Родственные связи Аспазии с высшим классом (дочь Аксиоха все же происходила из рода Алкмеонидов) и ее почитаемый в окружении Перикла статус свидетельствуют о том, что это была не более чем женоненавистническая клевета. Высказываемые в комедиях грязные обвинения нельзя, как это часто бывало, принимать за чистую монету.
ebooksa