Им потребовалось некоторое время, чтобы пересечь доки и оказаться в другом графстве, где повсюду были корабли: огромные, пришвартованные вдоль складов под погрузку или разгрузку; парусники, которые тянули буксиры и выглядели, по словам Ханны, как печальные вдовы, когда, лишенные парусов, пытались сохранить жалкое достоинство, следуя с голыми мачтами и реями за суетящимися, точно гробовщики перед похоронами, буксирами. Земснаряды с бесконечными цепочками ведер выбирали речной ил, по воде сновали весельные лодки, кричали люди, с лязгом открывались и закрывались затворы. Небо голубело и казалось еще голубее под белыми росчерками чаек, а высоко справа тянулся нитью подвесной мост, и пересекающие его повозки напоминали игрушки лилипутов.
– Мы могли бы провести здесь весь день.
– Могли бы, но не станем этого делать. Нам нужно прогуляться…
– Ох, не говорите так, будто это наш единственный шанс!
– …Ради здоровья, – закончила фразу Ханна. – Сначала дослушай, потом говори.
И прогулка состоялась. Они пошли вверх по холму, пока не поднялись до уровня моста, а потом приятная, окаймленная лесом дорога, которая спускалась к реке, привела их через поля и рощицы к Монашескому пруду, где в воде отражались красные стволы елей. Там, довольно поздно, они пообедали, как будто в сгустившихся сумерках, хотя круглый клочок неба над головой, заключенный верхушками елей в зеленую рамку, был таким же бледно-голубым, как и его отражение в пруду. Бросив в воду оставшиеся от трапезы крошки для вековых карпов, которые, по слухам, обитали в глубине, они развернулись и медленно направились к дому. По дороге обе почти не разговаривали, но были счастливы в обществе друг друга. Они прошли по сверкающему блестками изморози мосту и далеко внизу с одной стороны увидели доки, тоже усыпанные блестками, а с другой – темную реку.
– Это был чудесный день, – вздохнула Рут, когда они уже стояли у дверей дома на Бересфорд-роуд, но когда Ханна с девочкой вошли в столовую и обнаружили там плачущую у камина Этель, стало понятно, что для той день выдался не из приятных.
Глава 38
Ханне повезло, что Роберт Кордер узнал ее историю от мистера Пилгрима. Расскажи ее кто‐то другой, преподобный насторожился бы, но, выслушав ее в изложении мистера Пилгрима, которого не любил, который испортил вечеринку у миссис Спенсер-Смит, переманил Этель в свою церковь и постоянно создавал проблемы, чего Роберт Кордер опасался больше всего на свете (вдобавок проблемы эти, как подсказывала интуиция, были попросту неприличны), он отнесся к ней с куда бо́льшим недоверием. Мистер Кордер был не из тех, кто позволил бы мистеру Пилгриму думать, будто тот способен предоставить сведения, неизвестные ведущему нонконформистскому священнику Рэдстоу, и воспринял бы появление неожиданного гостя как оскорбление своей семьи и собственной проницательности, если бы тщеславие не заверило преподобного, что у мистера Пилгрима есть мирские и личные, даже сентиментального свойства, причины для исполнения того, что гость назвал «неприятным долгом», хотя его визит мог в равной степени служить лишь средством установить дружеские отношения с отцом Этель. Роберт Кордер никогда до конца не доверял мисс Моул и, с грозным видом слушая мистера Пилгрима, припоминал все свои сомнения и подозрения на ее счет, о которых в последнее время позабыл, привыкнув полагаться на экономку. Однако в настоящий момент главным побуждением преподобного было желание как можно сильнее отличаться от мистера Пилгрима, и он прочитал гостю небольшую лекцию о терпимости, великодушии, милосердии по отношению к женщинам и христианском долге принимать раскаявшихся грешников, которая ни в чем не уступала его лучшим проповедям. Преподобный не стал связывать себя верой в невиновность мисс Моул: для этого он был слишком хитер и к тому же предпочитал преподносить себя как человека, у которого теория не расходится с практикой. Но если бы у мистера Пилгрима имелся хвост, гость уходил бы поджав его между ног, вот потому‐то Этель и плакала в одиночестве.
– И что теперь случилось? – воскликнула Рут. – Вечно одно и то же! Словно в нашей семье не может произойти ничего хорошего, чтобы следом не случилась какая‐нибудь гадость. Это из-за того, что мы с Моули гуляли вдвоем?
– Меня не волнует, чем вы занимаетесь с мисс Моул! – еще громче зарыдала Этель. – Лучше бы она вообще здесь не появлялась!
– Ах ты гадина! – злобно процедила Рут. – Да если бы не она, я бы здесь вообще не осталась, представь себе! Я бы упросила дядю Джима забрать меня к себе, и он бы согласился! Но вы ведь нас не бросите, мисс Моул? Не слушайте сестрицу! Она так не думает. И скоро опять пожалеет о том, что совершенно не умеет владеть собой.
– Тихо! – рявкнула Ханна. – Ну почему, ради всего святого, вы не можете быть добрее друг к другу? Говорю вам, и постарайтесь запомнить, что отсутствие доброты – худший из грехов. Да, – подчеркнул она, глядя на Этель, – худший из всех.
– Я не обижаю Рут, – угрюмо проворчала та.
– Зато ты нагрубила мисс Моул и вынудила меня к ответной грубости. Что тебе сделала Моули?
– Это знание не для детских ушей, – буркнула Этель.
– Тогда я не верю, что ты сама что‐то знаешь!
– Во всяком случае, я знаю больше… – Испугавшись, девушка закусила губу, но дерзость и расстройство заставили ее, безрассудно отмахнувшись от последствий, все же произнести сдавленным голосом: – Я знаю больше, чем мистер Бленкинсоп. – И она покосилась на экономку, втянув голову в плечи, будто опасалась удара.
Но Ханна лишь хлопнула по столу, привлекая внимание к себе (как будто оно и так не принадлежало ей), к своему бледному лицу и потемневшим глазам, и бормотание Рут, негромко переспросившей: «Мистер Бленкинсоп?», прозвучало в ушах у всех как окончательная наглость. Под глазами у мисс Моул уже несколько дней не сходили темные круги, а сейчас на побледневшем лице они и вовсе казались синяками, и сестры, уставившись на экономку как на фурию, ожидали гневного всплеска и обличительной проповеди, но вместо этого услышали слова, произнесенные тихим, усталым и ласковым голосом:
– Вы обе дурно воспитаны, у вас совершенно отсутствуют манеры. Что с вами будет? Нельзя прожить жизнь, вечно кусаясь и царапаясь. – Потом печаль исчезла, и мисс Моул продолжила своим обычным тоном: – Я не льщу себе мыслью, что мои манеры безупречны, хотя должны бы, потому что, когда я училась в школе в… в общем, когда я училась в школе, я смотрела на девиз на стене и думала: «Какая глупость!», однако запомнила его наизусть. И это лишь показывает, что в школе, да и где бы то ни было, есть люди, которые знают больше вас. В этой комнате такой человек я, поэтому процитирую вам девиз: «Манеры – не пустяк, а плод благородной души и честного ума» [18]. Да, – решительно повторила она, – благородной души и честного ума. Что касается вас двоих, вы больше всего напоминаете мне пару обезьян в клетке.
ebooksa