Мисс Моул

Сидя у огня и ожидая прихода Этель, Ханна почувствовала досаду, обнаружив, что острая фаза ее страданий миновала до того, как появилась возможность упасть в кровать и реветь до тех пор, пока не кончатся слезы. Именно это экономка и собиралась сделать, но сначала ее внимание настоятельно потребовалось Рут, затем Роберту Кордеру, потом Уилфриду, и ее ум, войдя в соприкосновение с их проблемами, заставил мысли течь сразу по нескольким руслам, отнимая силы от главного. И прекрасно, сказала себе Ханна. Теперь, когда не нужно было контролировать эмоции, а желание излить их в бурных рыданиях прошло, она могла спокойно проанализировать свои чувства и задаться вопросом, насколько присутствие мистера Бленкинсопа усилило ее боль и возможен ли такой вариант, что, столкнись Ханна с теми же обстоятельствами в одиночку, она отнеслась бы к ним более разумно, со свойственным ей принятием человеческой слабости. Ей следовало попытаться извлечь весь возможный юмор из ситуации, в которой ее бывший возлюбленный предлагал снять ее же дом мистеру Бленкинсопу, но для этого она была недостаточно бессердечна – и недостаточно жестока, чтобы поставить предлагающего сделку в неловкое положение. Его позор стал бы ее позором; чем в худшем свете он представал, тем грандиознее выглядела ее глупость, и Ханна тотчас же начала придумывать мошеннику оправдания. Может, он хотел сдать дом ради мисс Моул и намеревался посылать ей деньги; может, у него наконец проснулась совесть, спавшая десять лет беспробудным сном, и начала его мучить; но, несмотря на все старания Ханны обелить его мотивы, объяснения были неудовлетворительны, и она понимала: скорее всего, он просто устал от этого места, хотел от него избавиться и не видел разницы между проживанием в коттедже даром и получением дохода от сдачи его в аренду. Был шанс (и Ханна неосмотрительно уцепилась за него), что информация мистера Бленкинсопа, полученная окольными путями, исказилась при передаче, но все эти рассуждения не имели смысла. И хотя Ханна излечила мистера Бленкинсопа от желания увидеть ее снова и дала ему пищу для любопытных размышлений, в остальном ее дела обстояли бы не намного хуже, а то и улучшились бы, сумей она отнестись безжалостно к своим воспоминаниям и признать, что человек, которого она безрассудно полюбила как героя, рисковавшего жизнью и тяжело раненного, совсем не стоил ее любви, что у него и вовсе не было романтических представлений о привязанности на всю жизнь, что он, как и многие другие, видел в ней просто молодую женщину, влюбившуюся в солдата, которая предложила ему крышу над головой в тот момент, когда ему просто негде было жить. Он воспринимал ее как часть дома, как мебель и кур, и было ужасно думать, что, вероятно, ни на одной из стадий их общения не считал Ханну чем‐то большим, чем временное и забавное удобство. Если бы за все время у него возникло к мисс Моул хоть какое‐то чувство, появилось хоть какое‐то осознание, что женщина с ее характером не склонна к легкомысленным связям, что она поставила под угрозу свое будущее, стремясь обезопасить его настоящее, он не казнил бы ее годами молчания и не нанес этого последнего оскорбления.

И все же хорошо, что это произошло, думала Ханна. Она была обнажена и обездолена, но больше не пыталась притворяться слепой, она стала сильнее и теперь могла встретиться с мистером Пилгримом. Она могла превратиться в кузину Хильду без прискорбных угрызений совести из-за предательства собственных воспоминаний, а будь у нее немного больше времени, сумела бы настолько отдалить эти обиды, что убедила бы даже себя, будто от них пострадала не она, а ее кузина.

Экспедиция к ее дому явилась странным совпадением, которое, учитывая близость опасности в лице мистера Пилгрима, могло бы убедить некоторых в том, что Господь Бог одобряет принятые людьми законы поведения, а заодно придумывает хитроумные наказания для провинившихся. Но это означало бы приписать Богу ответственность за мистера Пилгрима, как будто Господь нашел в своем плотном графике немного времени, чтобы лично попрекнуть женщину заботой о сломленном войной мужчине, чего сам мистер Пилгрим, занятый проповедями военным, разбившим лагерь неподалеку от коттеджа мисс Моул, делать не собирался; тогда получалось, будто Бог отвечал за совесть мистера Пилгрима, тогда и сейчас, что никак не совпадало с Ханниной концепцией божества. Нет-нет, законы писали сами люди, и, будучи нетерпимы к их нарушению, они же изобретали наказание, а представители общества (в ее случае – в лице мистера Пилгрима, Роберта Кордера и Этель) следили за тем, чтобы наказание исполнялось неукоснительно, и, без сомнения, во всей этой истории больше всего страдал сам Бог, видя, как его создания делают друг друга несчастными. Ханна была убеждена, что Господь относится к ней с бо́льшим терпением и состраданием, чем она сама, что Он скорбит о ее ошибочном выборе мужчины, но знает, что в значительной степени ее любовь, как и любовь Божья, проистекает из милосердия; что в ее поступке Бог видит безрассудство, подражающее подвигам иного рода, недозволенным ее полу. И, наблюдая в мудрой беспомощности за пытками храбрых мужей, Господь, вероятно, с тем же чувством наблюдал и за куда меньшими муками Ханны, настолько ничтожными по сравнению с истинными страданиями, что даже стыдно на них останавливаться.

Утешительно знать, что мы с Богом понимаем друг друга, сказала себе Ханна, цинично усмехнувшись собственной самонадеянности. Но ведь если подумать, то и мистер Пилгрим, наверное, не сомневался в природе Бога и подгонял ее под свои предрассудки точно так же, как и сама мисс Моул; странно, что Бог, у которого столько же характеров, сколько существует бесчисленных мужчин и женщин, которые ищут Его в трудные времена и забывают о Нем в своем счастье, все же обладает силой даровать мир мятущимся душам. И странно, что унылая столовая сейчас казалась Ханне домом. Возрожденный огонь бормотал жизнерадостную чепуху, исправленные дядей Джимом горелки старательно делали свою работу, мраморные часы на камине уютно тикали. Охватившее мисс Моул спокойствие могло быть следствием усталости, но она верила, что это нечто большее. Так или иначе, ей будет легче скоротать время, чтобы перехватить Этель (прежде чем та убежит в свою комнату и начнет, по определению Рут, «грохотать мебелью») и убедить ее согласиться на предложенную отцом сделку.

А тем временем Ханна снова мысленно уподобляла себя маленькому кораблику, который отдыхает после шторма и, пользуясь штилем, приводит себя в порядок, готовясь к следующему злоключению. А оно неизбежно: маленькому одинокому суденышку, отправляющемуся в опасное плавание, стоит приготовиться к тому, что никто не будет обращаться с ним как с большими кораблями, особенно если у него подмочена репутация. Однако, на ходу поменяв метафору, мисс Моул решила, что не собирается быть пресловутой собакой, к которой из-за клеветы пристала дурная слава, и безропотно ждать повешения [17]. Ханне предстояло еще много работы. Существовал определенный комизм в том, что ей не позволят выполнять свои обязанности, если Роберт Кордер узнает о ее прошлом, и, возможно, наступит такое время, когда, оглянувшись назад, преподобный с ужасом припомнит откровения, которыми делился с безнравственной мисс Моул, однако, пока ее не уволили, Ханна собиралась в полной мере насладиться ситуацией и гордилась своими маленькими победами, кульминацией которых в этот день, поначалу казавшийся беспросветно черным, стала просьба Роберта Кордера об услуге, неизбежно повысившая симпатию к нему со стороны экономки.

Ханна подумала, что со временем могла бы полюбить даже мистера Пилгрима, но тут хлопок входной двери выгнал ее в прихожую, где стояла Этель с новым упрямым выражением на лице. Через минуту бесшумно открылась дверь кабинета, но была тут же осторожно закрыта невидимой рукой, пока Ханна спрашивала Этель, ужинала ли та, признавалась, что у самой с пяти часов ни крошки во рту не было, и предлагала заглянуть в кладовую и посмотреть, чем там можно поживиться.

Такого приветствия бедная девушка не ожидала, она готовилась к оскорблениям, поэтому доброта мисс Моул сразила ее до такой степени, что Этель безропотно последовала за ней в кухню.

– Я была в молельне в Хайфилдс, – заявила дочь преподобного с как можно более независимым видом, – а потом пошла к Пэтси Уизерс.

– Но ведь она распространяла о тебе небылицы!

– Вот поэтому я и пошла.

– Хм, – протянула Ханна, – похоже, ты притягиваешь к себе любителей рассказывать сказки. И только посмотри, что сотворили с бараньей ногой, пока меня не было! Просто изуродовали! – Она расчетливо оглядела окорок. – И куда‐то исчезло по меньшей мере полфунта мяса.

– Может, оно и исчезло, но не было съедено.

Экономка взглянула на Этель с одобрением, но та не пыталась пошутить, а просто констатировала факт.

– Кстати, это напомнило мне, – и теперь уже Этель посмотрела на Ханну, – я только что встретила мистера Бленкинсопа.

– Почему напомнило? А, должно быть, вы обсуждали его за обедом. И что делал мистер Бленкинсоп?

– Прогуливался.

– Надо же, я была уверена, что сегодня он уже нагулялся.

– Вы не говорили, что встречаетесь с ним.

– А ты не говорила, что ходишь в церковь мистера Пилгрима. Вряд ли у нас получится что‐то съедобное из этой баранины. Лучше разогрею суп. А мисс Уизерс была рада тебя видеть?

– Она больше обрадовалась, когда я уходила, – сообщила Этель со своим бессознательным юмором. – А мистер Бленкинсоп бродил взад-вперед по другой стороне нашей улицы.