Мисс Моул

Глава 15

В тот вечер Этель оставила клуб для девушек на попечении мисс Пэтси Уизерс с помощницей и решила вернуться домой раньше обычного. У нее разболелась голова и совершенно испортилось настроение. В вагоне трамвая, после жары в миссии, было зябко, и Этель хотелось очутиться в постели, с бутылкой горячей воды вместо грелки и теплым питьем, а еще она мечтала – причем куда чаще, чем можно было подумать, – что сейчас придет домой, а там ее ждет мама. Старшая дочь переживала потерю иначе, чем младшая. Для Этель мама была тихим голосом и ласковой рукой – голосом, который никогда не кричал и не упрекал, и рукой, которая умела подложить подушку под больную голову. Когда Этель переутомлялась и мать предпринимала простые физические действия, дочке и в голову не приходило, что готовностью без упреков или советов поверить в ее болезнь мать пыталась излечить не столько тело, сколько душу бедняжки. Жизнь Этель была настолько яростно субъективна, что даже мать едва ли воспринималась ею как объективная реальность. Возможно, в этом смысле для девушки не существовало никого и ничего, кроме нее самой, а потому Этель вечно чувствовала себя несчастной. Теперь она сидела, забившись в угол, и старалась держать глаза закрытыми, чтобы не так сильно болела голова, но каждый раз, когда трамвай останавливался, она невольно подглядывала, кто вышел и кто вошел: нужно было по-быстрому оценить, кто как одет по сравнению с ней и сможет ли она переделать шляпку на манер той, что у женщины напротив, или изменить прическу, чтобы волосы прикрывали уши, как у девушки, которая только что села в вагон, и под этой лихорадочной жаждой деятельности и необходимостью чем‐то себя занять лежала глубокая усталость от клуба и чувство тщетности усилий.

Дорис сегодня не было, ее любимицы Дорис, которую Этель возвысила до места служанки в доме Кордеров и которая, казалось бы, должна обожать молодую хозяйку. Когда упомянули об отсутствии Дорис, раздались смешки особого рода, и злые слезы обожгли глаза Этель, как будто ее ударили. Они смеялись, потому что знали о Дорис больше нее, и радовались, что фаворитка оказалась не слишком преданной.

Этель твердила себе, что она чересчур чувствительна, но такова уж была ее натура. Она постоянно обижалась и тревожилась, а в голове громче стучали молоточки, когда она представляла, как Дорис гуляет в потемках с молодым мужчиной, и воображала с ошибочностью человека, обладающего лишь теоретическими знаниями, ужасающие последствия подобного ухаживания. Придется все же поговорить с Дорис, хотя Этель знала, что в подобных вопросах служанка смотрит на нее как на грудного младенца, которому можно скормить подходящую смесь из лжи и отговорок. Раньше Этель считала, что способна влиять на подопечную, а теперь всю уверенность у нее словно отняли. Для Этель жизнь была подобна переходу через болото, где приходится перепрыгивать с кочки на кочку, и частенько кочка, казавшаяся твердой землей, проваливалась под ногами и оборачивалась трясиной, и с каждой такой ошибкой Этель все больше утрачивала и храбрость, и здравость суждения. Отсутствие Дорис и смех девочек толкнули ее к Пэтси Уизерс, чье дружелюбие вдруг показалось привлекательным, и во внезапном порыве благодарности Этель разоткровенничалась о мисс Моул, хоть и заметила, как заблестели от удовольствия глаза собеседницы, услышавшей загадочную историю о матрасе. Глупо было делиться с чужим человеком, подумала Этель, но что поделать, если она так импульсивна; импульсивна и чувствительна, и никто ее не понимает – кроме Говарда, ну и еще Уилфрида, когда тот ее не дразнит. Девушка безгранично восхищалась своим отцом, но ей хотелось, чтобы у него было больше времени и терпения лично для нее. Он умел представить все так, что трудности дочери казались мелкими и незначительными по сравнению с его проблемами, а заодно намекнуть, что у него и без Этель хватает забот. Конечно, есть еще мисс Моул – и Этель снова почувствовала себя виноватой, вспомнив о ней, – которая вроде бы всегда выслушает с интересом, но кто может гарантировать, что она не из этих высокомерных снобок? И еще Бог, спохватилась она, и даже покосилась на соседей по вагону, как будто те могли упрекнуть ее в забывчивости. Но никто на нее не смотрел, и Этель снова прикрыла глаза, пообещав себе больше молиться и укрепляться в вере, и с этой мыслью, а может, потому, что трамвай доехал до нужной остановки, она почувствовала, как бремя ее несчастий будто стало немного легче.

Она могла бы выйти позже, в конце Бересфорд-роуд, но эта остановка была на Университетской аллее, и однажды, когда Этель пешком возвращалась из клуба, здесь ее нагнал Уилфрид, и они вернулись домой вместе через Принсес-роуд, потому что Уилфрид сказал, так романтичнее, хотя потом омрачил ее счастье вопросом, почему она так медленно плетется.

Уилфрид тоже был одним из умников-задавак, но таким блестящим и привлекательным, что Этель попросту не верила в его возможное предательство и потому придумала для себя объяснение ветрености кузена. Конечно, оно подходило не полностью, она и сама это понимала, но зато служило утешением в моменты, когда вера Этель в себя и в присущее ей (как она надеялась) очарование грозили пошатнуться. Они с Уилфридом приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, и когда он вел себя недобро по отношению к ней, то всегда припоминал родство. Очевидно, ему приходилось сдерживать напор чувств кузины и прятать свои за беззаботной болтовней. С его стороны это было весьма благородно, но Этель была бы намного счастливее, если бы между ними произошла хотя бы одна страстная сцена, которую она хранила бы в памяти как святыню и которая своим бледным сиянием осветила бы остаток их бесплодных жизней; и вот таким образом размышляя об Уилфриде, надеясь услышать за спиной его веселый голос, окликающий ее, и стараясь идти красивой походкой, которую он непременно оценит, Этель шагала по знакомому маршруту, где они гуляли вдвоем, вверх по Принсес-роуд, тускло освещенной, широкой и тихой, с тенями от голых ветвей на тротуаре, очерченными светом фонарей.

Моросящий дождь, прошедший вечером, прекратился, небо над головой сверкало звездами, и хотя девушку не трогала красота, влияние места и позднего часа успокаивало, и Этель шла медленно и почти бездумно, забывая свои тревоги, но позволяя скромным мечтам и планам – о платье для вечеринки у Спенсер-Смитов, о том, как переделать шляпку, о чашке какао у камина и о том, что хорошо бы перед сном перекинуться парой слов с Уилфридом, – проплывать картинками перед мысленным взором, а потом на углу, на перекрестке Принсес и Бересфорд-роуд, она внезапно застыла на долгое ужасное мгновение, после чего развернулась и побежала.

Как и Рут несколькими часами ранее, Этель пыталась подавить рыдания – хотя была счастливее сестры, поскольку ее не подгоняло сознание собственного предательства, и в то же время несчастнее, потому что с предательством Уилфрида, как она это назвала для себя, ее мир померк. Звезды словно потухли, когда Этель увидела кузена в нескольких ярдах впереди, за поворотом; он держал за руку девушку, как будто та протянула руку на прощание, а он медлил, не желая ее отпускать. Невозможно было не узнать непокрытую голову Уилфрида и его стройную фигуру, когда он, откинувшись назад, удерживал девушку на расстоянии вытянутой руки: может, чтобы лучше видеть, или наоборот – собираясь притянуть ее к себе; и пока Этель бежала, ее охватила даже худшая боль, чем та, что она испытала, застав Уилфрида с другой. Впрочем, обе перемешались, но вторая была первобытной болью женщины, которую никогда не пожелает ни один мужчина, и убеждением – в момент отчаяния принятым за истину, – что никто не захочет задержать ее руку в полуигривом томительном пожатии.

Словно века одиночества пронеслись над Этель, прежде чем она добралась до садовой калитки и там затуманенными от слез глазами увидела неясную фигуру, распавшуюся на двух человек. Этель поспешно прошла мимо. Стоило сбежать от Уилфрида, державшего за руку девушку, чтобы тут же наткнуться на Дорис в объятиях молодого человека; они оба ее предали. Этель еще ускорила шаг и захлопнула дверь перед носом у Дорис, которая побежала следом. Рывком распахнув дверь в столовую, Этель увидела, как Рут и мисс Моул улыбаются друг другу, разделенные ковриком у камина. Она на мгновение застыла на пороге, а потом, спотыкаясь, с грохотом ринулась по лестнице в свою комнату.

Образ Этель, сердитой и заплаканной, словно так и остался стоять в дверях, и когда Ханна взглянула на Рут, то увидела, что девочка побелела лицом.

– О нет, что еще могло случиться? – простонала Рут.

Ханна не нашлась, что ответить, а потом стук в дверь заставил ее пойти открывать. На пороге стояла Дорис, задрав нос кверху, и ее обычное кротко-добродетельное выражение сменилось вызывающим.

– Он достойный, уважаемый молодой человек! – выпалила она. – И даже если это не так, мне все равно! У меня есть такое же право гулять с кем хочу, как у всех, а шансов побольше, чем известно у кого, так что я готова объясниться с ней, когда госпоже будет угодно!

– Господи помилуй. – Ханна окинула молоденькую служанку взглядом с головы до ног, вложив в этот холодный осмотр все, чего не произнесла вслух. – Марш в постель, утром я с тобой поговорю, – сказала она, и Дорис исчезла. Ханна удовлетворенно сморщила нос. Хорошо, когда в доме, где проживают три молодые девушки, причем одна из них безумна, другая непокорна, а третья – ребенок, готовый упасть в обморок, есть человек, способный командовать.

«Жизнь в счастливой обители нонконформистов! Вот что пошло бы на пользу мистеру Бленкинсопу», – подумала она и прошла несколько шагов по дорожке, чтобы подышать ночной свежестью, прежде чем вернуться к Рут. В темноте перед мисс Моул все еще стояло лицо Этель – лицо человека, который с беспомощной яростью наблюдает, как на его глазах совершается убийство, – и чисто машинально, но с мрачной улыбкой Ханна огляделась в поисках трупа.

Проворная темная тень метнулась у ее ног, и тут же послышался хриплый голос мистера Самсона, ежевечерне созывающего своих кошек: «Кис-кис-кис!»

– Ваша кошка здесь! – крикнула она соседу и прошла по траве к лавровой изгороди, разделяющей палисадники. Мистер Самсон стоял на том же месте, где раньше находилась клетка с попугаем. – Ваша кошка здесь, у нас в садике, – повторила Ханна.

– Это вы, мисс Хитруля? – прохрипел старик. – Поймайте ее, а?

– Поди поймай! Она верткая как угорь! – Ханна метнулась за кошечкой, которую явно забавляли неуклюжие двуногие.