Мисс Моул

Для поиска подходящего жилища мистер Бленкинсоп не обращался ни в какие агентства. Он узнал о коттедже окольными путями от одного из клиентов банка и позже, при посредничестве того же клиента, договорился о встрече с владельцем – процедура, которая вполне соответствовала стремлению к секретности.

– Наверное, это вон те печные трубы.

И вот тогда Ханна встала как вкопанная. На нее накатило физическое ощущение тошноты, а в груди возникло жуткое давящее чувство, как будто ее великодушное и мужественное сердце сжали до размера горошины, и на мгновение мисс Моул испытала гнев и острое желание кого‐нибудь убить. Затем налетел стыд, как большая, грозно хлопающая крыльями птица, и тут же насмешливо свистнула малиновка.

Стоя на утопленной, как ров, тропинке и глядя на печные трубы своего коттеджа, Ханна огляделась в поисках спасения. Она не желала смотреть в лицо человеку, которому отдала все, что имела; просто не смогла бы посмотреть на него и не увидеть всю глупость и безрассудство собственной жертвы, когда оказавшееся ненужным сокровище валяется разбитым у его ног. Черная птица стыда кружила, малиновка свистела, и Ханна признала, что обманывала себя годами, оправдывая былого избранника, цепляясь за каждый момент, в котором имелась хоть крупица красоты, и теперь его пальцы, едва ли не с самого начала вяло лежавшие у нее в руке, нагло щелкнули у нее перед носом. И этого мужчину она любила! Ей было стыдно за его характер и за то, что она не раскусила его сразу, а не из-за физической близости, которая, хотя вспоминать о ней и было мучительно, казалась сравнительно неважной, и никакая сила на свете не смогла бы затащить Ханну в дом, где находился этот человек, тем более в сопровождении мистера Бленкинсопа.

– Я не могу, – сказала она. – Я не могу туда пойти, идите один, – и она вскарабкалась по земляному откосу в редкий лесок, и там, слушая, как ветер тихо поет в соснах и чувствуя под ногами мягкий ковер из опавших иголок, внезапно поняла, что черная птица не последовала за ней и что в душе больше нет стыда, только чисто человеческая скорбь, что кто‐то мог так жестоко над ней надругаться.

На этом моменте воспоминаний Ханна остановилась и закрыла лицо руками. Дальнейшее было сплошной путаницей из лесов, полей и дорог; Сэмюэл шагал рядом, а черная птица снова летела за ними. Ханна не помнила, куда шла и что говорила, а может, и просто молчала. Добрый мистер Бленкинсоп, совершенно о том не подозревая, мешал ей оправиться от потрясения, и Ханна мечтала от него избавиться. В одиночестве она сумела бы взять себя в руки, придумать тысячу новых оправданий, попытаться найти хоть что‐то, помимо бесчестья, в этом прискорбном деле, но спутник упорно шел за ней по пятам, и забавную они, должно быть, представляли собой пару: обезумевшая женщина, за которой спешит серьезный джентльмен, тщетно надеясь на разгадку непонятной тайны. И чем дольше мисс Моул оставляла свое поведение без объяснений – а ведь она легко могла выдумать что угодно! – тем невозможнее становилась сама мысль об объяснении. По правде говоря, Ханна почти не думала о мистере Бленкинсопе, разве что о нежеланности его присутствия, на фоне которого ее поведение выглядело еще более отвратительным.

Теперь же Ханна осознала (и ее бросило в жар), что он обращался с ней как с душевнобольной, какой она, по сути, и была, и за исключением того, что заставил ее поесть и попить, в остальном позволил поступать по-своему, то есть довести себя до физического изнеможения, пока наконец вдали не замаячили станция и поезд и спутники не побежали обратно в темноте, скрывшей красоты, которым Ханна так радовалась при свете дня.

Теперь усталость и печаль о том, что у нее слишком мало друзей, навалились разом. Впервые за всю свою карьеру мисс Моул повела себя как неразумное дитя, и рядом не оказалось никого, кто смог бы терпеть ее в таком состоянии и не стал бы думать о ней хуже, так что в настоящий момент именно дружеское участие казалось ей величайшей роскошью, о которой можно только мечтать. Да, были мистер Самсон и Уилфрид, которые, каждый в своей манере, предложили бы ей и сочувствие, и утешение, но мистер Самсон не разбирался в человеческих эмоциях, а Уилфрид был слишком молод, чтобы поверить ему свои тайны. На плечо ни того, ни другого Ханна не могла бы приклонить усталую голову. Положиться, кроме себя самой, было не на кого, но в конце концов и сегодняшнее отчаяние тоже пройдет. Ей хватало опыта, чтобы понимать: ни одно несчастье не длится вечно, если в него не погружаться, а она страстно желала избавиться от мучительного состояния. Ханна сказала себе, что с любыми чувствами к дому и его обитателю покончено, и это замечательно; одной причиной доводить мистера Пилгрима стало меньше, однако тут же появилась другая. Экономке нужно зарабатывать себе на хлеб, а она имела глупость уговаривать мистера Кордера распахнуть двери дома для ее врага! Виновата в этом, конечно, миссис Кордер, которая слышала каждое слово, произнесенное в кабинете, вот только поделать ничего не могла. Было бы трусливо и жестоко не прийти на помощь покойной жене преподобного, к тому же Ханна знала: если что‐то не стоит риска, не стоит за него и держаться, а она была готова и рискнуть, и сражаться до конца.

Она сидела и ждала возвращения Этель, но первым пришел Уилфрид, и Ханна тут же сказала:

– Ты правильно сделал, что подарил мне эту брошь и напомнил, что купидон слеп.

Уилфрид на секунду замешкался, но даже если он, как все домашние, знал о поездке экономки за город с мистером Бленкинсопом, то не стал об этом упоминать.

– Потому что он ранил стрелой Этель? – спросил юноша. – Неужели этот Пилгрим так плох? Наш воскресный обед прошел просто ужасно, Мона Лиза. И зачем вы только уехали?

– Сама себя об этом спрашиваю. Но все содействует ко благу…

– …Любящим Бога [16], – закончил Уилфрид. – А я всегда говорил, что дядя и есть наш бог, и в настоящее время его никто не любит, так что особой надежды нет. Почему он не мог отвести Этель в кабинет и устроить ей выволочку там, не отравляя всем трапезу? Потому что без публики не получил бы такого удовольствия. Я сделал все, что мог. Постарался принять скучающий вид, но дядюшка бубнил и бубнил. О, эти потоки возмущенного красноречия! Интересно, у него хватило запала на вечернюю службу? Я тут же вспомнил, что приглашен в гости на вечерний чай и на ужин, а еще задумался о смене квартиры. Моя бедная дорогая матушка не для того платит три гинеи в неделю, чтобы сыну трепали нервы. Мне нужны милая хозяйка, уютная обстановка и покой, чтобы я мог продолжать учебу.

– Тебе стоит обратиться к миссис Гибсон. Возможно, в ближайшее время у нее освободится несколько комнат.

– Но я не хочу покидать вас, Мона Лиза! Вы являетесь здешним смягчающим обстоятельством.

– Я не могу смягчать обстоятельства до бесконечности.

– А, так вы тоже хотите переехать! Вот если бы вы открыли собственный пансион…

– Я думала об этом, но у меня нет денег, и мне сказали, что я слишком молода. Ты удивлен, не так ли? Но это лишь доказывает мнение некоторых людей обо мне! А теперь они могут добавить, что мне не хватит ума. Нет, я не стану возиться с пансионом. Все, что мне нужно, – маленькая нора, в которую я могла бы забиться, или хорошая сухая пещера; жаль, конечно, что в наши дни людям не разрешается жить в пещерах, правда? Все на свете уже кому‐то принадлежит. Когда я брошу нынешнюю работу, наймусь уборщицей. У меня будет свой дом, пусть даже каморка на чердаке, и никто не станет приставать ко мне с вопросами, пока я способна драить полы. Надо было сменить поприще много лет назад, но, полагаю, мне мешали смехотворные претензии на аристократизм. Иди-ка ты спать. Я жду Этель, и будет нехорошо, если она тебя тут застанет.