Мисс Моул

Глава 23

Ханна принимала жизнь как есть, со всеми несовершенствами, что не мешало ей на свой лад размышлять о смысле человеческого существования. Находя удовольствие и волнение в мелочах, если ничего более значительного не происходило, и видя, что другие поступают так же (хотя, по мнению Ханны, не с такой страстной увлеченностью), она по-прежнему задавалась вопросом: неужели от людей не ожидают большего? Неужели достаточно обеспечить себе пропитание, кров и доступный кусочек счастья и ничего другого от них не требуется? Роберт Кордер, вероятно, видел себя человеком, наделенным особой миссией по искоренению зла; возможно, Уилфрид, пусть и стыдясь в этом признаться, стремился облегчить физические страдания человечества, но большинство людей, подобно самой мисс Моул (пусть и не обладая ее преимуществами), проживало день за днем, довольствуясь мелочами, радуясь, если беда обошла стороной, и трогательно благодаря за спокойные времена. Но в мире, которому известно движение солнца, луны и звезд, где существует чудо весны и красочный спектакль осени, занятия двуногих существ, бегающих по поверхности земли, казались недостаточно значимыми. Они изводили себя страданиями из-за неважных вещей вроде матрасов и непомерным волнением из-за невинного развлечения вроде чаепития с мистером Бленкинсопом; они тратили время (которое, несомненно, стоило направить на какую‐то высшую цель), пробуя новые прически ради незнакомого моряка, который даже не заметит их усилий. Но каковы же эти высшие цели и кто их преследует, если не считать особого круга мыслителей и творцов? И не кажется ли этим людям, как временами Ханне Моул, что все их усилия не имеют смысла? Она завидовала художникам с их определенными объектами и работой, являющейся для них своего рода нравственным императивом, но зависть была одной из тех эмоций, которым мисс Моул не позволяла задерживаться надолго, и бесследно испарилась, когда Ханна поняла, что тоже должна стать художницей в своей сфере, что она уже делает для этого почти все возможное и что результаты ее трудов, когда они хороши, достойны восхищения не меньше живописных картин голландских интерьеров, хотя на тех не присутствуют боги и богини.

Решение стать добросовестной художницей невероятно вдохновило ее потому, что требовало выражения ее личной, а не созданной Робертом Кордером концепции экономки в доме священника-нонконформиста. Было утешительно думать, что потворствовать его представлениям означало предать саму себя, потому что по отношению к хозяину она временами чувствовала себя виноватой. А ведь хвасталась, будто может проявить симпатию к любому человеку, но и пальцем не пошевелила, чтобы Роберт Кордер ей понравился, хотя Уилфрид намекал, что даже небольшое поощрение в адрес дяди пошло бы на благо обществу. Однако художник не обязан думать о благе общества. Лучшие работы не создаются таким образом, и Ханна чувствовала себя совершенно свободно, продолжая не любить Роберта Кордера и даже получая от этого упражнения в нелюбви своеобразное удовольствие. Впрочем, как она подозревала, и он начал извлекать радость из своей неприязни к экономке. Мисс Моул лучше умела скрывать свои чувства и вообще считала себя умнее во всех отношениях, так что ее удовольствие обещало только нарастать по мере ее тайных побед и наглядных провалов хозяина. Надо позволить себе эту радость, думала Ханна; более того, нет ничего опаснее, чем идти против своей природы ради воображаемого будущего блага. И даже если принимать в расчет будущее благо, то что может быть лучше для Роберта Кордера и его близких, чем влияние независимого ума на главу семейства?

После чаепития с мистером Бленкинсопом мисс Моул была весела и довольна собой. Один раз ей даже удалось рассмешить серьезного молодого человека, не единожды он невольно улыбнулся, и в укромном уголке чайной, где еда и чай были хороши, Ханна впервые за много лет смогла говорить свободно. С работодателями ей приходилось больше слушать, чем говорить, и хотя нескольких мест она лишилась по причине словесной невоздержанности, язык ее не был злым: он просто не находил выхода энергии, копившейся под спудом; так спокойная в целом лошадь, застоявшись в стойле, приходит в буйство при виде зеленого луга. Заполучить слушателя вроде мистера Бленкинсопа означало вволю порезвиться на травке, не опасаясь наказания за побег. С ним – потенциальным, а то и действительным собратом по греху – не требовалось подбирать слова, а в таких случаях речи Ханны получались достаточно безобидными. Расставшись с мистером Бленкинсопом, она боялась только одного: не слишком ли она его заболтала, ведь что для нее в самый раз, для него могло оказаться чересчур. По собственной инициативе он не спешил заводить речь о своих делах, и когда Ханна, давая ему шанс, попыталась поддразнить компаньона позолоченными решетками банка и опасными последствиями вечерней свободы, успокоил ее, сказав, что не является импульсивной личностью. Мисс Моул выразила удивление, и это был один из моментов, когда ее серьезный спутник улыбнулся, но, продолжив говорить, торжественно заверил ее, что всегда тщательно обдумывает любые свои начинания.

– Тогда у вас нет ни моих оправданий, ни моих развлечений! – воскликнула Ханна. – Мир, мистер Бленкинсоп, чудесное место, если за каждым поворотом ждет приключение.

– Да, но не для каждого, – сокрушенно вздохнул он.

– Конечно, некоторые предпочитают избегать приключений. Но меня пугает мысль, что, будь вы человеком такого типа, я бы никогда с вами не познакомилась. Сожалею, что прискорбный инцидент всплывает при каждой нашей встрече, но наверняка не мне одной он приходит на ум. Я имею в виду…

– Я понял, что вы имеете в виду.

– И сожалеете и об упоминании, и о самом происшествии.

– Не совсем.

– Тогда вы изменились.

– Да, изменился.

– Ага! – многозначительно воскликнула Ханна. – А я вот нисколько не жалею о том случае, потому что сейчас я здесь, на свидании с холостым джентльменом, а ведь могла бы сидеть в душной гостиной миссис Виддоуз. Что, впрочем, маловероятно, – честно добавила она. Ей хотелось упомянуть в разговоре, что мистер Бленкинсоп не женат, и посмотреть на его реакцию. Но, возможно, она сказала так много, что он решил промолчать. Тогда мисс Моул рассказала ему о детстве в деревне, о местах, в которых работала, о том, какие книги ей нравятся и чем бы она занималась, будь у нее много денег. Ханна сама чувствовала усталость от собственного красноречия, но вместе с тем – и облегчение и пришла к выводу, что не дала собеседнику повода усомниться в ее рассудительности. В противном случае ей было бы очень жаль: Ханне нравился мистер Бленкинсоп, и ее интересовало, сбудутся ли истории, которые она о нем придумывала. Оглядываясь на свое прошлое и мужчин, которых она встречала (в основном работодателей, их друзей и родственников, поскольку ее жизнь была лишена более близких отношений как с мужчинами, так и с женщинами), мисс Моул решила, что мистер Бленкинсоп достоин того, чтобы доверить ему секрет или обратиться к нему за помощью, а когда в уме мелькнула испуганная мысль о мистере Пилгриме, ее воображению не составило большого труда представить, как плотная, солидная фигура мистера Бленкинсопа затмевает собой узкоплечую крадущуюся тень соперника, как полисмен, зорко следящий за подозрительной личностью.

Впрочем, мысль о мистере Пилгриме так и осталась на задворках сознания, а мистер Бленкинсоп не предоставил ничего нового для осмысления, кроме разве что чувства безопасности, так что сейчас разум мисс Моул был свободен и готов воспринять впечатление о дяде Джиме. Поскольку Ханна всегда была иронична, сочиняя любовные романы о себе, она могла сделать их сколь угодно экстравагантными и потому нимало не разочаровалась, увидев мужчину в слишком тесной, на ее взгляд, одежде, совершенно не похожего на пирата ее грез. Что ж, это и к лучшему, подумала она, припомнив различия между той мисс Моул, которую мысленно определила ему в подруги, и собой, пока пожимала руку ничем не примечательному дяде Джиму, который мог бы работать налоговым инспектором. У Джима Эрли оказалось узкое лицо, коротко постриженные светлые усы и гусиные лапки морщинок возле глаз, которые придавали ему скорее веселое, чем озабоченное выражение. И хотя загар и вправду был бронзовым (по сравнению с шурином Роберт Кордер выглядел больным лихорадкой с пятнами румянца на скулах), но не наводил немедленно на мысль об ураганах и тропическом солнце. В целом гость обладал обычной наружностью, но в его неторопливых движениях, медленной речи и спокойном, неосуждающем взгляде было нечто такое, что заставило Ханну почувствовать: перед ней еще один мужчина, на которого можно положиться. На Роберта Кордера мистер Эрли оказал интересный эффект: в его присутствии тот словно скукожился до гномьих размеров, но для Ханны это была первая возможность сравнить преподобного с человеком, принадлежащим более широкому миру, чем мир молельни на Бересфорд-роуд, и ей показалось, что дядя Джим смотрелся бы за церковной кафедрой уместнее, чем Роберт Кордер на капитанском мостике. Авторитет Джима Эрли был авторитетом человека, который хорошо знает свое дело и с течением времени достиг в нем определенного положения, вполне заслуженного, в то время как Роберт Кордер получил готовую должность вместе с прилагающимся к ней авторитетом, и хотя тот служил постоянным источником вознаграждений, но столь же постоянно вынуждал искать и требовать признания. Ханна с грустью подумала, что сама очень похожа на преподобного: не владея профессией, способной обеспечить хороший старт в жизни, она тем не менее не довольствуется впечатлением, которое ее личность (без посторонних ухищрений) производит на других; возможно, это признак слабохарактерности.