– Так и есть, сэр. Я жду, когда меня позовут. Это одна из тех игр, где ожидание длится дольше самой игры.
Не взглянув на конверт, Ханна уронила его на колени адресом вверх.
– И дети увлеклись обсуждением чего‐то другого, – добавила она.
– О да, – Уилфрид вернул ей улыбку, – так и есть.
– Что ж, надеюсь, ты не мешаешь мисс Моул.
– Мы тоже говорим о своем, – любезно ответила она. – И беседа не мешает мне шить. Любая женщина умеет делать два дела одновременно. А если бы не умела, ей было бы невыносимо скучно.
– Я часто завидую женщинам, – заявил Роберт Кордер. – Они всегда могут занять руки чем‐то полезным и не требующим особого сосредоточения, и тогда любая работа делается нескучной.
Ни Уилфрид, ни мисс Моул не отважились что‐нибудь ответить, и преподобный удалился, бросив последний взгляд на письмо на коленях Ханны.
– Он хочет знать, от кого письмо; он хочет знать, о чем мы говорили; он хочет сам с кем‐нибудь поговорить. Вы должны были поощрить его интерес, Мона Лиза.
– Разве?
– Да, – кивнул молодой человек с глубокомысленным видом. – Ради нашего общего блага.
– Тогда почему ты этого не сделал?
– Дядя меня ненавидит, – пожал плечами Уилфрид. – Я слишком похож на своего отца. Но вы хотите прочитать письмо.
– Не уверена, что хочу. Я не знаю, от кого оно.
Все же прочитав письмо, Ханна подумала, что Роберт Кордер, должно быть, узнал деловитый почерк мистера Бленкинсопа, который приглашал ее на чай в начале следующей недели. Первой мыслью Ханны было: «У меня нет подходящей шляпки!», а второй – раздражение, что мистер Бленкинсоп даже в любовных делах не может обойтись без поддержки; но было что‐то лестное в его желании увидеться с Ханной, что‐то трогательное. Думая о мистере Бленкинсопе, таком самодостаточном с виду, мисс Моул не могла не задаться вопросом, а не был ли Роберт Кордер таким же ребенком, как остальные мужчины. Просто мистер Бленкинсоп напоминал серьезного малыша, который прямо просит то, чего хочет, а Роберт Кордер – избалованного младенца, ожидающего, что его нужды будут чудесным образом угаданы.
Глава 22
Работа выгоняла Роберта Кордера из дома на бо́льшую часть дня, однако столь же часто вынуждала вернуться в те часы, которые деловой человек обычно проводит у себя в конторе, не зная о домашних заботах ровным счетом ничего, кроме того, что по возвращении его ждет горячий ужин, а все бытовые дела уже переделаны. Так что волей-неволей проповедник присматривал за ведением хозяйства. Утром на повороте садовой дорожки он встречал мальчишку-разносчика из лавки мясника с приметной формы свертком, и если баранья нога не появлялась на столе за ужином в готовом виде, преподобный задумывался, где она и почему мисс Моул заказала баранину на день раньше, чем она потребуется; или, зайдя домой, обнаруживал, что половина мебели из гостиной выдвинута в прихожую, а мисс Моул мельтешит с веником и метелочкой для пыли. Его кабинет никогда не подвергался подобному обращению. Огонь в камине разжигали еще до завтрака, пыль была явно вытерта, а полы подметены, так что мистер Кордер, находясь дома, предпочитал проводить время именно в кабинете, но даже в своем святилище слышал все звуки и передвижения в доме. Звенел дверной колокольчик у черного или парадного входа, гремела башмаками Дорис, взбегая по трем ступенькам из кухни, и если служанка не приводила к хозяину посетителя, преподобный знал, что с большей или меньшей вероятностью услышит ее голос, с картавым рэдстоуским акцентом призывающий мисс Моул решить какой‐либо вопрос, с которым Дорис не в состоянии справиться сама. Мистер Кордер мог по одному шажку отличить гарцующий топоток Этель от стремительной походки мисс Моул, а иногда, услышав, как хлопает входная дверь, подходил к окну посмотреть, кто из них вышел, экономка или дочь. Если оказывалось, что дочь, у проповедника возникало легкое чувство досады, а если мисс Моул, то раздражение охватывало его целиком.
Во внешности Этель существовал некий изъян, которому отец не умел дать названия, но знал, что она не выглядит ни подчеркнуто женственной, как мисс Пэтси Уизерс, даже несмотря на пристрастие к ярким цветам, ни совершенно равнодушной к своему виду, как ее мать; и уж конечно, Этель не была хорошенькой. Что, пожалуй, и к лучшему. Наличие привлекательной дочери, вокруг которой так и вьются молодые люди, обернулось бы великим и неприятным беспокойством, а Этель отдала свое сердце работе и, казалось, была довольна. Прихожане очень хорошо отзывались о ней и уверяли, что преподобному следует гордиться такой дочерью, как и ей – таким отцом. И хотя похвалы в адрес Этель казались отцу несколько преувеличенными, несомненно, она была хорошей девочкой, да и страстные припадки вроде бы стали случаться с ней пореже. В любом случае на проявления ее нервов у мистера Кордера не хватало терпения, и втайне он презирал некрасивость девушки, хотя был доволен, что, к его выгоде, она прикрывает дочь как щитом.
А вот при виде мисс Моул его обуревало чувство антагонизма. Напряженная из-за привычки держать ухо востро посадка головы и летящая походка казались ему неподходящими для экономки и слишком высокомерными для женщины, не претендующей на красоту. Раз уж ей суждено быть худой и некрасивой, то почему бы заодно не стать кроткой? Преподобный полагал, что можно проявлять одаренность на поприще ведения хозяйства без того, чтобы выглядеть при этом так, будто имеешь в себе самой тайный источник удовлетворения. В последнее время довольное выражение не сходило с лица экономки, и хозяин дома не мог не связать этого с визитом, а затем и письмом мистера Бленкинсопа. Роберт Кордер видел в мисс Моул несчастную женщину, которую не пожелал ни один мужчина, и относился к ней с соответствующим презрением, но, заподозрив, что Сэмюэл Бленкинсоп нашел в ней качества, которые сам проповедник упустил из виду, немедленно принялся их искать, снедаемый тревогой. Он припомнил неприятное открытие, когда обнаружил, что Уилфрид сидит на полу и беседует с экономкой не по долгу службы, а с наслаждением, сверкавшим в темных глазах юноши, и уже становилось невозможным отрицать очевидный факт, что мисс Моул нравится его младшей дочери.
Роберт Кордер не сознавал, что завидует людям, способным что‐то отдавать другим (если только получателем благ не являлся он сам), как и тем, кто умеет принимать дары. Зато он понял, что мисс Моул обладает таинственной властью внушать некоторым людям симпатию и что персона хозяина ей несимпатична, а поскольку преподобный не умел первым показать человеку, что тот ему нравится, то пребывал в состоянии раздраженного интереса и любопытства. Миссис Спенсер-Смит проявила мудрость в выборе экономки: дом содержался в прекрасном состоянии, еда была хорошо приготовлена, а Рут выглядела куда здоровее прежнего. Но миссис Спенсер-Смит, похоже, не имела опыта проживания под одной крышей с мисс Моул, с этой личностью, обладающей всеми признаками негативизма, но в чьем характере в итоге обнаружилась масса положительных черт. Ни разу с момента своего появления мисс Моул не спрашивала совета у хозяина дома. Кухонная плита, газ, нагрев воды могли выйти из строя, но экономка или справлялась сама, или находила ремонтников, способных устранить неполадки; ведение домашней бухгалтерии не вызывало у нее никаких затруднений; она не рассказывала преподобному сказок о задержках поставок и нечестности торговцев. Он приветствовал отдохновение от домашних трудов, которого, по словам миссис Спенсер-Смит, заслуживал и которого ему не сумела обеспечить Этель, но испытывал бы большее удовлетворение, если бы мог заставить себя поверить, что мисс Моул приходится прикладывать значительные усилия и преодолевать врожденные недостатки ради одобрения со стороны нанимателя, вместо того чтобы выполнять любую работу с возмутительной легкостью. Он ничего не знал о настоящих трудностях мисс Моул: о необходимости постоянно соблюдать осторожность, чтобы не допустить вспышек ревности Этель, когда любые два члена семьи уделяли больше внимания друг другу, чем ей; ободрять девушку, не подпитывая ложных надежд; гасить сентиментальные порывы в адрес Уилфрида, не давая им разгореться с новой силой; уступать Этель место хозяйки дома, для поддержания порядка в котором та ничего не делала. Мисс Моул приходилось вмешиваться в ссоры, которые между сестрами вспыхивали мгновенно, прятать любые улики взаимной симпатии между нею и Уилфридом, переводить разговоры в безопасное русло, но более всего – скрывать контроль, который она осуществляла. Об этой изматывающей работе Роберт Кордер даже не подозревал. Семейство служителя церкви на Бересфорд-роуд должно было быть, а следовательно, и было счастливым, и собственные горести преподобного, как и осознание того, что отношение к нему прихожан резко отличается от отношения домашних, не должны были омрачать согласия, однако же Роберту Кордеру казалось странным, что миссис Спенсер-Смит всегда проявляет готовность, а временами чуть ли не рвение прийти к нему на помощь, да и мисс Пэтси Уизерс обращается за разрешением любых, даже самых простеньких и трогательных проблем, в то время как собственные дети ничего ему не дают, а просят и того меньше. Во всяком случае, у Говарда не наблюдалось никаких признаков улучшения ни в этом, ни в других направлениях. Мальчик не выказывал ни привязанности, ни энтузиазма, и Роберт Кордер укрепился во мнении, что было ошибкой слишком упрощать жизнь сыну: отец боролся за свое положение и сохранил его, Говард же принял преимущества как должное и не воспользовался ими. Теперь, когда жена умерла, мистеру Кордеру не с кем стало поделиться своими недовольствами, а пока она была жива, он их почти не замечал, к тому же тогда к списку всего, что его не удовлетворяет, еще не добавилось присутствие мисс Моул. Обсуждать экономку с миссис Спенсер-Смит означало раскритиковать выбор достойной леди, а сокрушение о недостатках детей могло привести к признанию собственных неудач. А когда о детях преподобного с похвалой отзывалась мисс Уизерс, он не спешил верить в ее сочувствие: ценой ему была зависть к жизни, в которой работа исключительной важности сочетается со счастливым домашним укладом, собственноручно созданным главой семейства. И все же проповедника утешало, что мисс Уизерс известно о крошечных признаках разлада в семейном быте, в которых Роберта Кордера никак нельзя было винить. Пэтси Уизерс, похоже, испытывала к мисс Моул интуитивное недоверие, которое вполне согласовывалось с отношением самого преподобного, и несомненно, что Этель своим рассказом о матрасах это недоверие лишь усилила. Плохо только, что дочь не доверилась отцу. Происшествие было незначительным, однако показательным и напомнило, что за чужим человеком в доме надо присматривать. Если бы матрас принадлежал не Уилфриду, преподобный мигом принял бы меры, но баловать племянника он не собирался, даже ради дисциплины.